Внезапно чувство жалости пронзило Батяню. Он, Чалов, еще ничего в жизни не успел испытать: ни ласки любимой женщины, ни радости отцовства…
Вдруг будто кто-то невидимый сказал Батяне: «Жалостью, жалостью мир спасется…»
Отгоняя от себя эти слова, Батяня тряхнул головой, вытер мокрое от слез лицо и, когда он поднял взгляд на группу, бойцы увидели, как он изменился: лицо посерело, а в глазах появился черный пугающий блеск. И страшно было смотреть на лицо Батяни, а тем более встречаться с ним взглядом.
— С-скоты! Настоящие с-скоты! Ответите, — непонятно кому пообещал Батяня. Затем тихо прошептал:
— Калмыко-ов! Ты слышишь, Калмыков?
Он боялся, что и Калмыкова сейчас не услышит.
— Я здесь, товарищ Лавров, — послышался голос Калмыкова.
В минуты смертельной опасности они уже не называли друг друга по званию, они обращались друг к другу по фамилии. Они все были равны перед смертью, и, спаянные годами совместной опасной работы, они, как никто другой, понимали, что такое взаимовыручка.
— Что с остальными?
— Живы.
Батяня медленно поднялся. Осмотрел палубу.
Дверь, ведущая в радиорубку, была выворочена мощным взрывом.
Только сейчас Батяня понял, что произошло. Радиорубка была заминирована. Когда прозвучало непонятно откуда взявшееся: «Козлы. Уроды», — Чалов первым дернулся на эти звуки и своим телом прикрыл его.
— Собери всех, Калмыков, — глухо сказал Батяня.
— Есть, — отозвался Калмыков. Взрывной волной его, как и многих бойцов, отбросило в сторону — туда, где была дверь ходовой рубки.
Возле Батяни быстро собралась группа захвата.
Врач, осмотрев тело Чалова, накрыл его куском серого брезента.
Взглянув на железную дверь, ведущую в ходовую рубку, Батяня произнес:
— Дверь ходовой рубки не трогать. Если заминировали дверь радиорубки, то и эту ходовую рубку заминировали. Калмыков, вскройте окно и посмотрите, что там творится.
Калмыков и эмчеэсовец тут же приступили к делу. Разбив стекло пожарного щита, взяли топор и багор. Коротким багром выломали железную оконную раму. Калмыков заглянул внутрь машинного отделения и сказал:
— Заминировали, гады… Провода от двери тянутся, товарищ Лавров. Что делать прикажете, товарищ Лавров?
— Сидоркин, ты остаешься здесь, на палубе. А мы спускаемся вниз. Посмотрим, какие там еще подлянки нам приготовили, — сказал Лавров.
По одному бойцы спустились по металлической лестнице вниз — в трюм корабля, где были узкие проходы, где вдоль стены вверху крепились вентиляционные квадратные короба. Продвинувшись немного по узкому проходу, они уткнулись в дверь, ведущую еще ниже — в трюмное помещение.
Но дверь эта была просто-напросто заварена.
За дверью из глубины судна послышался и затих какой-то звук.
Все насторожились. Замерли.
В углу возле заваренной двери Батяня увидел небольшой серебристый баллон с вентилем. Подняв баллон, подержав его в руке, Батяня по весу определил, что он пуст.
— Они их газом потравили… — сказал Батяня, ни к кому конкретно не обращаясь.
Все поняли, что Батяня говорил о несчастных морпехах…
Внезапно внутри вентиляционного короба послышались звуки. Кто-то быстро пробежал над их головами.
— Кто там? Стой, стрелять буду…
В ответ послышался непонятный шорох и опять уже знакомое:
— Коз-злы…
Все снова замерли, не сводя взглядов с вентиляционного короба.
— Может, и нам за ним последовать? — предложил эмчеэсовец, кивая головой на вентиляционный короб.
Бойцы почему-то дружно посмотрели на Калмыкова, но тот только плечами дернул:
— Не протиснусь, товарищ Лавров. Голова, возможно, и пройдет, но плечи…
Батяня и сам хорошо видел, что Калмыкову в короб не протиснуться при всем его желании.
Калмыков был маленьким, но коренастым. Мало кто во взводе мог похвастаться тем, что в рукопашной схватке побеждал Калмыкова. Победить его мог только громадина Сидоркин. И то не всегда…
Сверху по лестнице спустился встревоженный Сидоркин:
— Товарищ Лавров, в ходовой рубке кто-то есть.
— Но она же закрыта и заминирована, — ответил вместо Батяни Калмыков. — Что я — слепой, что ли? У меня зрение хорошее. Я белку на охоте бил… Я в глаз белки попадал…
Все поднялись на палубу. Пододвинув пустую бочку к окну, бойцы поочередно посмотрели внутрь ходовой рубки.
В рубке и в самом деле никого не было. Но на столе, который до сих пор был пуст, лежал разорванный пакетик с семечками. Вокруг пакетика лежала шелуха…
— Черт знает, что творится, — озабоченно произнес Батяня, глядя на умного Калмыкова…
В это время где-то в недрах сухогруза приглушенно и коротко взвыла полицейская сирена.
Взвыв, она тут же замолкла.
12
19 сентября 2009 года. 9 часов З0 минут
Могадишо — огромный полуторамиллионный город — поражал своим разнообразием.
Присутствие европейцев сказалось на его архитектуре. Многие здания были построены на европейский лад, но много было и таких, которые были построены еще в древние времена. Особенно много таких древних глиняных строений было на окраине города. В узких — двум машинам не разминуться — улочках было легко заблудиться…
В центре столицы, как и во всяком центре любой столицы, было убрано и чисто. Центральная городская площадь была окружена со всех сторон каменными домами, построенными в основном еще при итальянском владычестве, когда хозяевами города были белые. В этих домах находились различные административные учреждения: правительство, полицейские учреждения, почтамт, судебные инстанции. Перед входом в каждое из этих зданий стояли бетонные заграждения. Перед заграждениями лениво прохаживались полицейские с автоматами наперевес…
Все здания были уже порядком обветшалые, даже на здании правительства уже осыпалась штукатурка.
Возможно, штукатурка осыпалась сама по себе, а возможно — в результате перестрелки во время попытки последнего переворота…
Люди привыкают ко всему, даже к перестрелкам, даже к военным переворотам… По центральной площади сновали машины, не обращая никакого внимания на знаки и сигналы светофоров…
Центральные улицы были запружены людьми.
Полуторамиллионное население города каждый день хочет что-то есть и пить, и потому жизнь в центре города кипит с утра и до позднего вечера.
Но все это — в центре столицы. Стоит отойти от центральной площади хотя бы на пару кварталов, как тут же столкнешься с иной жизнью, где царят нищета и убожество.
