— Вон там была моя комната, — сказал Крис, указав на окно на втором этаже.
— А моя была через комнату, — прошептал я.
— Да. Твоя была лучше.
— Я же старше.
— А тетя Жанна и дядя Гюстав жили внизу.
— Почему ты говоришь шепотом? — пробормотал я.
— Постучимся?
— Давай — ты. Ты лучше говоришь по-французски. Мне бы хотелось увидеть сад за домом.
Мой брат неуверенно приблизился к дому и позвонил. Скоро появился теперешний хозяин дома, пожилой невысокий мужчина, которого совершенно не смутило появление двух туповатых на вид дылд-американцев и целой команды людей с телекамерами. После короткого разговора с
Крисом он согласился дать нам взглянуть на наше бывшее жилье. Он впустил нас через старые ворота, провел по участку за дом, где мы с Крисом играли детьми: ловили ящериц, истребляли улиток, вновь и вновь устраивали нашим солдатикам день высадки союзных войск в Европе. Тут же стоял стол, за которым тетушка Жанна кормила нас салатом из помидор, картофельным омлетом, вареными мидиями, тушеным «морским языком», сдобренной маслом зеленой фасолью и поила горячим шоколадом из больших чашек. Водоразборной колонки с рукояткой больше нет, и старый колодец давно засыпан. Облупленного керамического кувшина, который мы должны были наполнить, прежде чем пойти в уборную, конечно, тоже уже не было, но уборная стояла, и компостная куча позади нее тоже была на месте. Рядом — уединенная, в американском стиле душевая-ванная, странно выглядящая в юго-западной Франции. Моя мать настояла на ее постройке. Рядом — летняя кухня и сарай, где я в двенадцать лет хранил свои запасы пива «Кронненбург» и сигарет. Сохранилась каменная арка с тяжелой деревянной дверью, ведущей на задворки. А там — гараж, в котором мой дядя держал свой «ситроен» образца 1930-х в разобранном состоянии. Там же помещался и винный погребок. Сад теперь весь зарос травой.
— Как думаешь, наши пластмассовые солдатики все еще лежат в этой земле? — спросил я.
— Безусловно, — ответил Крис. — Мы еще смогли бы набрать войско.
Внутрь мы не заходили. Это было бы… жутковато. Иногда мне снятся страшные сны: будто я возвращаюсь в наш старый дом в Нью-Джерси и обнаруживаю, что в моей постели спят какие-то незнакомые люди. Я не хотел испытать такое наяву.
— Что-то я волнуюсь и как-то приустал, — признался я Крису, когда мы вышли.
— Ага. Я тоже, — сказал Крис. — Давай съедим по pain raisin
[10]
за углом в boulangerie
[11]
. Она должна быть еще там.
У нас осталось тут еще одно дельце. Мы снялись на фотографию, примерно там же, где снимались детьми много лет назад. На этот раз, слава богу, без беретов. И оба мы, вне всяких сомнений, были достаточно взрослые, чтобы носить не короткие штанишки, а нормальные брюки.
На месте «le stade municipal», стадиона, где мы смотрели, как городские молодые люди бегали от быков и сами их гоняли, и «la foret», леса, где жил страшный отшельник, теперь были жилые кварталы. Окна домов отдыха с курортными названиями вроде «Ле Уик-Энд» и «Ля Фоли» были закрыты ставнями и выглядели пустыми и заброшенными.
Мы дошли до середины рю Жюль Фавр, завернули за угол и увидели, что булочная на месте. Вошли с привычным «Bonjour, madame», и нас встретил уютный, сладкий аромат — бриоши и только что испеченные багеты. Мы купили пакет липких булочек с изюмом, которые мы так часто ели в детстве, а еще багет, круассаны, бриоши — нам всего хотелось попробовать, проверить, такие же ли они на вкус или что-то изменилось.
— Такие же! — с пафосом воскликнул Крис.
Но я не испытал трепета. Что-то меня смущало. Да, выпечка имела тот же вкус и выглядела так же. Да, в булочной пахло так же, как и двадцать восемь лет назад. Но чего-то не хватало.
Когда-то за углом было маленькое кафе, оно называлось «Кафе Сентраль». Мы туда ходили ужинать в те вечера, когда маме не хотелось готовить или когда мы не могли договориться между собой, куда бы нам пойти поесть. Это было довольно непритязательное заведение с облупленными стенами, увешанными футбольными плакатами. За столиками несколько местных рыбаков пили столовое красное вино. Я хранил нежные, возможно, преувеличенно нежные воспоминания о тамошнем буром рыбном супе, о несколько неизящных, но восхитительных овощах «крюдите», об их тонком мясном бочке с луком шалот и мягковатой, но вкусной жареной картошкой фрите
[12]
.
Теперь кафе называлось «Ле Бистро» и выглядело гораздо более стильно. Скатерти и свечи на столах, на стенах, выдержанных в пастельных тонах, — картины с устричными лодками. Мебель поставили новую, не расшатанную. Но рыбный суп остался все тот же: темно-коричневый, с кусочками рыбы, перемолотых рыбьих костей, благоухающий шафраном, чесноком и анисом; к нему подавали, если я правильно помню, маленькие поджаристые гренки, тертый сыр грюйер и маленький горшочек соуса руйе — майонеза с чесноком и перцем.
Это было восхитительно. Именно здесь я впервые попробовал суп, который всерьез вдохновил меня в моей дальнейшей профессиональной жизни. Будучи молодым поваром, я много трудился, чтобы приготовить такой, снова и снова пытался вычислить рецепт, изощряясь в выборе ингредиентов и процедур, которые я с ними проделывал, пока в конце концов не добился своего. В общем, каким бы великолепным ни был тот суп, мой — лучше. Я беру омара. Поджариваю моллюсков. Бросаю в свой суп кусочки мяса с клешней, и в результате у меня получается более богатый, более роскошный вариант. Возможно, у того супа, у оригинала, вкус не изменился, но это все равно что навестить свою прежнюю подружку — думаешь: и что, черт возьми, я в ней находил такого? Видимо, жизнь не стоит на месте.
Томимый жаждой прозрения, я заказал устриц — и ничего лучше нельзя было выдумать, — а также тарелку руже (крошечной, костлявой, но чудесной на вкус рыбки, выловленной в Меде), жареных сардин, магре де канар — утиную грудку в соусе из зеленого перца и, для полноты ощущений — тонкий бочок баветте .
Но чего-то значительного все равно не случилось. Не то чтобы я не радовался. Это было здорово — снова сидеть за столиком во Франции и, подняв голову от тарелки, видеть напротив своего брата, смотреть, как он радуется, не сдерживая своих чувств, купаться в нормальности, в уюте окружающего. Из всех моих приключений это было самое… достойное, добротное. Нежное. Сентиментальное. Никого не ранящее. Рассеянность, растрачивание времени попусту, избыточность во всем, сопровождавшие все мои предыдущие предприятия, — ничего этого здесь не было. Так почему же я не наслаждаюсь? И я начал чувствовать свою ущербность, свой надлом. Как будто какой-то жизненно важный орган — может быть, сердце — съежился и отмер вместе с ороговевшими клетками мозговой и легочной ткани, будто мои душа и тело уподобились какому-нибудь большому белому гиганту — гостинице в Атлантик-Сити, которую закрывали-закрывали, крыло за крылом, пока не остались лишь фасад и вестибюль.
