Ели.
Пили.
Гутарили… про сады яблоневые, которые Добронрава Любятична нонешним годом наново садила, потому как в прошлым пошли яблони гнить, да и вовсе старыми были. На новый-то сад магика звала, стихийника, который землю чует. И обещался он ей, что все яблоньки примутся да в рост скоро пойдут. Может, селета уже порадуют урожаем.
Про смолокурни, которые только в проекте.
Про ткацкие станки царьградское манеры, с которых полотно выходит тонюсеньким… про луга и коров, коней… про иное хозяйство, бывшее при усадьбе богатым. Сказывала она обо всем охотно, даже чересчур уж охотно, только с каждым словом се наследничек все более мрачен делался.
Он сидел смурен, не ел ничего, не пил.
Только щеки драл, когда того маменька не видела. Она же, ко всем ласковая, стоило взгляду на Добромысле остановиться, мрачнела, и улыбка на губах ее блеклою делалась, натужною.
Ох, неспроста эти разговоры.
И ласка внезапная… да только понять я не могу, сколь ни силюся, чего ж ей от меня да надобно-то?
Сидели мы этак, сидели.
И здравицы боярыня поднимала.
А после Лойко подхватил, Ильюшка там… и бабка моя слово молвила за хозяйку, стало быть, дома. Да я не пила, и она, гляжу, губы помочит и чашу огроменную в стороночку отставляет. Бояре нашия за ея примером идут. И Добронраве Любятичне сие очень не по нраву пришлося.
— Что ж вы, гости дорогия, — спросила она, вздевая ко рту горошинку одинокую, — не пьете ничего? Аль нехороши вина погреба моего?
Вина, как по мне, и вправду были кисловаты, что белое, что красное… вот меду бы. И коль попросила б, то и принесли б мигом, быть того не может, чтобы в погребах Добронравы Любятичны не сыскалось бы медов. Да вот, подумалося, что голове моей лучше бы ясною побыть, тверезою.
— Уж прости, хозяюшка. — Бабка моя рученьки на грудях скрестила преблагостною манерою. — Да только стара я стала, кости ломит, голова болит и без вина. Оне-то хороши, да неможно… для здоровья сие вредно.
И ножку курячью двумя пальчиками в тарелку потянула.
Курячьи ножки, они для здоровья пользительны.
Надо думать.
— А ты, боярин…
— А что я? — Лойко чашу отодвинул. — Нам по уставу Акадэмии пить неможно.
От оно как выходит! А позавчерась кто уставу нарушал? И Вчерась?
— Так вы ж не в Акадэмии!
— Оно-то верно… да Акадэмия магическая… не взыщите, Добронрава Любятична, да хуже пьяного мага — только пьяный маг-недоучка, — степенно произнес Илья. — Он такого натворить способен, что после вся Акадэмия не разберется…
И Арей кивнул.
Этот и вовсе ел осторожно да больше по сторонам глядел.
— Что ж… хоть ты, Зославушка, меня порадуй…
Ага, нашли тут самую радостливую.
— Так ведь, — я руками развела, — где ж это видано, чтоб девка безмужняя винами напивалася? Нехорошо это…
Как есть нехорошо.
И боярыня головою покачала, а сынок ее к чаше-то и потянулся, за что и получил по рукам.
— Мамо!
— Добромысл, — молвила боярыня мягенько, — тебе уже пора…
— Но мамо!
— Пора, я сказала… вы и нас простите, гости… да только сыну моему, чтоб с болезнью управиться, надобно режим соблюдать… и диету.
— А что за болезня? — Бабка была б не собой, когда б не спросила. Ее-то книгами этикетными не мучили, где писано про неудобственные вопросы, которые задавать людям никак неможно. Она-то по-простому. И ноженьку курячью обглоданную на краешек тарелки примостила, пальчики платочком отерла. Поднялася. — Ходь сюды, сынку…
Добромысл на мамку глянул и со стула сполз.
Боярыня же вздохнула тяжко.
— Редкая, — говорит, — хворь… мы уж кого только не кликали, и лекарей, и целителей, и в столицу даже возили, да только без толку. Чуть отступит, а потом сновку начинается… такое мучение. Пятна вот эти по всему телу… чуть перенервничает, так и пузырями идут.
— Пятна, значит… — бабка своему пациенту и до плеча не доставала. — Наклонись… чешутся?
Он головою кивнул.
— А ночью как?
Добромысл вздохнул тяжко. Стало быть, и ночью чешутся. Мне его аж жалко стало, мается парень зазря… вона, небось, как одолел бы болячку свою, то и ладным парнем сделался б. Оно-то, может, и кажется, что нет такой уж беды, ну пятны, ну свербять маленько, так у людей болячки посурьезней случаются. Да только я сама помню, каково это, когда комарье погрызет на сенокосе. После вертишься-крутишься, на один бок ляжешь, на другой, изведешься вся, покудова заснешь, да и во сне чухаешься, бывало, что и до крови расчешешь. А главное, от паскудства этакого ни одно бабкино зелье не спасает.
— Ест он только мясо вареное да репу… пьет — воду. Чуть выпьет не того, так и коростою покрыться может… а говорят, что не лечится сие, что от разладу идет душевного.
Боярыня платочек к глазам поднесла.
А глаза-то сухие.
И на сына глядит строго, тот с этого взгляду и сжимается, голову в плечи втягивает.
— Что ж, Добронрава Любятична. — Бабка пятна потрогала, глянула искоса да головой покачала. — Этой беде и вправду нелегко помочь. Раз уж целители не сподобилися… но вот… могу я сделать мазь одну, на солончак-корне, которая зуд снимет. И настой один ведаю. Будет принимать, то и спокойнейший сделается, а заодно уж с едою поглядьма, может, и наладится. Всего-то сразу ести неможно будет, но потихонечку… дело-то неспорое…
— Уж не знаю…
— Хуже все одно не сделается, — сказала бабка.
А в глазах парня мелькнуло что-то этакое… непонятное.
— Раз вы уверены…
— Видала я уже такое. Оно, ежели потихоньку, то годика за два, за три и вовсе повыведем. Только, правда твоя, боярыня, болячка этая из поганых. Ее не вытянуть, не повывести до конца, затаится, будет сидеть в теле. И коль даст сынок твой слабину какую, зновку вылезет…
Мне же вдруг спать захотелося, и с такою силой, что не сдержала я зевка, рот, правда, рученькой прикрыла. Но сонлявость обуяла страшенная.
— Вижу, вы устали… — Боярыня поднялася с крестлица своего. — И мне следовало бы подумать, что в деревнях ложатся рано… ваши покои уже готовы. Добромысл, проводи гостью…
Он только вздохнул тяжко, не было заботы с этакими гостями, да матушке своей перечить не посмел.
— Прошу вас, княжна, — сказал тихо-тихо, так, что едва рас слышала. А уж у меня-то слух — не чета человеческому.
— И Станьку с собой возьми… умаялась девка.
— Вижу, вы за сиротой хорошо глядите…
— А то. — Бабка Станьку со стула сдернула, та и вправду носом ужо клевала, этак и на тарелке спать устроится. — Хорошая она, справная. И не без таланту. Пару годочков пройдет, знатною лекаркою будет…
