— Мы для нее отдельные покои приготовили…
— Да зачем? — удивилася бабка. — Оне привычные, вдвоем на одное кровати лягуть, чай, Станька худая, что хворостина, не замине.
А боярыня только нахмурилася.
— Идите, — говорит, — отдыхайте…
И Добромысл повел.
Коридорами какими-то, лествицами… этакая домина, и как в ней не путаются-то? Остановился у дверей резных.
— Скажи, — впервые он говорил громко, и голос его был, что у матушки, красивым, глубоким. Эх, когда б не пятна на лице, задурил бы боярский сын немало голов девичьих, — а твоя бабка… она вправду способна сделать то, о чем говорит?
— Не знаю, — не привыкшая я врать. — Я такой болячки не ведаю, но она никогда попусту не обещалась, и коль говорила, что сделает, то и делала.
— Хорошо…
Он хотел добавить еще чего-то, да отступил.
— Ложитесь спать. Завтра вставать рано. Жрец приедет служить во память…
…самый короткий день.
Темный.
И кажуть люди, что оттого темный он, будто бы приотворяются двери Мораньиного царствия, и души, которые в ем заперты, на волю выходят. Что летят они журавлями да по небу, жалются, плачутся на судьбину свою, ищут добрых людей, которым не жаль поминальной каши и молока свежего.
И как найдут такого, то и возьмут молока.
Каши.
А может, с нею и прощение добудут. В Мораньино царствие души попадают, которым грехи на крыла неподъемною тяжестью ложатся, а как скинут оную тяжесть, так и воспаряют в вырай.
Люди-то молоко у порогов ставят.
И кашу.
Оно ж не ведомо, как оно после смерти будет, может, и тебе случится за серый порог идти.
А еще, говорят, что в этот день и иное царствие до людей снисходит. Что слетают незримыми тенями те, кто ушел, да еще не возвернулся в новоем теле. И порой в теле память просыпается чужая… и всякие иные чудеса случаются.
Главное, что в храмы люд идет.
Несет подношение обеим сестрам, ибо равны они в силе своей.
И молит их о милосердии, любви да благости к ушедшим. И сам вспоминает тех, кого не стало в доме… печальный то день. И неохота его на усадьбу тратить, да только, чуется, не отпустит нас гостеприимная боярыня.
Сенная девка помогла мне разоблачиться. И водицы полила на руки, и полотенец поднесла влажных, чтоб пот обтереть. Рубаху полотняную.
Подарок хозяйкин.
И отказаться бы, да уж сил нет… глаза слипаются, куда иду — не вижу… ведут за рученьки к кровати, в которой уж Станька сопит. Ухнула я в мягкие перины, что в пропасть. Только подумалося — это ж надо было умаяться-то так!
Проснулася я от визгу.
И ктой-то так верещал, ажно заходился, что прямо сил никаких не было. На оный визг я глаза и разлупила… а понять-то ничего не могу.
Где я?
И чего это деется-то?
Кто верещить? Зачем?
Села… глаза тру, а их будто бы воском залепили. И плыветь все, качаеться. Темно, и свечечка куцая, на листку-подсвечнику поставленная, темени лишь прибавляет.
— Заткнись, дура, — раздался знакомый голос.
Арей?
А он тут чего творит?
— Ой, — ойкнула девка, рот обеими руками зажимая. — А б-боярин где?
Мне вдруг дюже любопытственно сделалося, какой же энто боярин потерялся и отчего искали его в моей постели. Я и рот открыла, зевок давя, когда двери распахнулися и на пороге возникла Добронрава Любятична собственною персоною.
— Что тут происходит? — громко спросила она.
И я знать хочу.
— Он… — Девка ткнула пальцем в Арея. — Я захожу, а он тут… на полу лежит…
Боярыня нахмурилась.
И комнату взглядом обвела, хмурым таким взглядом, от которого девка сжалася в комок. Свечка в ея руках и та тряслася хвостом мышиным.
— И что вы здесь делаете? — В голосе боярыни был лютый холод.
Да только что энтот холод Арею. Усмехнулся он, потянулся, нарочито медленно, Добронраву Любятичну дразня, и говорит:
— Мой родич поручил мне стеречь его невесту… вот я и стерегу.
— Здесь?
— Стеречь ее в другом месте было бы несколько затруднительно, не находите?
— Вы думаете, что княжне в моем доме что-то угрожает? — И бровку этак вздернула, да только Арей и бровок боярыниных не убоялся.
— Я не думаю. — Он зевнул. — Я исполняю поручение.
— Вы… — Боярыня аж покраснела, небось, никто с нею не смел так разговаривать. — Да что вы себе позволяете?!
— Чего он там позволяет? — На пороге появился Лойко, сонный, встрепанный. — Безрогий ты наш… давай ты себе будешь позволять в другое время… спят все давно.
Безрогим он Арея нарочно обозвал.
Да только тому что с гуся вода.
— Это недопустимо! — ярилась боярыня, только как-то… очень нервозно ярилась. — В постели незамужней девушки…
— Рядом с постелью, — деловито уточнил Арей.
— Неважно! В одной комнате… ее репутация…
— …заботит ее нареченного. А ему спокойней, когда кто-то рядом с княжною. А то ведь сами понимаете, дом большой, запутанный, еще ошибется кто невзначай. Потом объясняй ему, что он и вправду ошибся, провожай…
— Куда?
— За дверь, — ответил Арей, в глаза боярыни глядючи. — Иные и такие упертые… прям бараны… хоть силком выволакивай.
Добронрава Любятична рот раскрыла.
И закрыла.
И девке отвесила оплеуху.
— Дура… чего верещишь?
— Так ведь того… матушка…
— И этого… прочь пошла.
Девка и шмыгнула за двери, следом и боярыня выплыла, правда, напоследок Арея взглядом недобрым одарила, будто примериваясь, как оно половчей будет с него шкуру-то спустить. Арей взгляд оный спокойно выдержал.
Поднялся даже.
И поклонился боярыне в пояс.
А как вышла она, то и на шкуру подле кровати вернулся, будто бы оно так и надобно. Я только рот и раскрыла…
— Сами справитесь? — зевнул Лойко и живот поскреб. — Аль подсобить?
— Справлюсь. — Арей на шкуре вытянулся.
— Ну глядите… если чего, то свисти.
И дверь закрыл.
А я… что я… сижу дура дурой, что кура на насесте, и понять пытаюся, чего ж тут творится-то.
— Ну? — Я, конечно, не боярыня, и грозности голосу моему, может, недостает вовсе, да только и без грозности сумею. — Чего ты вытворяешь?
