Только Арея и вижу.
Глаза его черные, что уголья.
И глядит хмуро, серьезно… от этого взгляду сердце обрывается. А и вправду, потянула в круг… может, и не хотел он идти, а если и хотел, то не со мною.
Кто я?
Чужая невеста… он знает, что не всерьез это… да и сам говорил, что… году не минет, и уйдет Арей своею вольною дорогой. Мне ли ему руки вязать?
Хорошо, если вспомнит про меня.
А может, хорошо, если не вспомнит.
Но это еще когда будет, а потому гоню мысли дурные… кыш, воронье, кыш… пусть будет хоть бы этот танец, на ложках, на гуслях хворых с драными струнами, которые дядька Панас который год поправить грозится, да только дорогие на ярмарке струны.
И забываются гусли.
Выдохнула, когда оборвалась музыка.
И холодом потянуло в раскрытую дверь… и тенью, черною, страшною, вступила на порог девка простоволосая да в споднем одном.
Видела я ясно белое лицо ее, и черные полосы, что легли на щеках.
Видела шею.
И разодранный ворот.
Грудь в нем белесую с синими прожилками.
Видела рану под грудью, которую девка рукой зажимала. Не из наших она была… и когда, покачнувшись, стала заваливаться в хату, Арей отмер.
Выдернул меня, за спину запихал…
— Илья, круг веди… всех назад… Зослава, щит вяжи! И поскорей…
Щит… Я руки подняла, хотела быстро, да воздух сделался, что кисель, тягостный, гнилой. И не вдохнуть, и не выдохнуть. Смертью пахнуло… и кто-то заплакал, от слез этих я очнулася.
Щит!
Тот, который вязала…
Девка скреблась на пороге, силясь перевалиться, тянула бледные руки… выли бабы… а следом за белым плечом, вывернутым, что коряга, уже иная тень выросла.
Не на тени глядеть надобно.
Вовсе о них думать не след, пускай себе… Архип Полуэктович говаривал, что главное — сосредоточиться на деле. А дело у меня какое? Щит сотворить…
Полыхнул огнем белым порог заговоренный, да и пропустил нежить. И с визгом ввалилась тень в избу, да только тут же затихла под рукою Ильюшкиной. Не зря оне давече дрова кололи, один взмах всего, и полетела кудлатая голова к печи… Лойко едва успел сапогом вновь к порогу ея откинуть. А в дверь уже иная пхнется…
…Узор я свой плету-выплетаю.
Из холода лютого, нитью звездною да по небосводу. Огнем, что батюшка мне дарил… водою, которая ныне вмерзла, что камень. Пусть и даст каменную твердость.
Землицей молчащею.
Хрипит мертвяк в дверях, мотает башкою, и гнилье с него сыплется, валится… ступила нога на порог, да будто бы вошла в самые доски, провалилась… Ильюшка вновь ладонь раскрытую выкинул, да только ныне мертвяк с той ладони отряхнулся будто.
И ножа, царевым человеком кинутого, выдрал. Что ему нож!
Спеши, Зослава.
Вона, еще идут… ползут к хате старостиной, будто мухи на мед.
Аль на что другое, да медом себя представлять приятней… Арей мертвяка огнем угощает, тот и вспыхивает желтым пламенем, горит, да с ног не валится.
Лойко топором своим руку костлявую сечет…
Царевы люди шаблями тычут, да споро так, мертвяков, что бабы капусту, шинкуют… да все одно много их. И куда там устоять.
Нити заклятья ложатся одно к одному.
Да медленно.
Как медленно… и все ж таки сдерживаюся, потому как ни одно дело суеты не терпит, а уж тем паче магия. И продержатся нашие… вона, Арей язык пламени живого в самые ворота кинул, полетело оно, понеслось во двор, закружило мертвяков рыжим вихрем. Только снег заскворчал. А я концы вышивки своей подобрала да и притянула один к другому.
Так оно правильней будет.
Выгнулся щит пузырем.
Накрыл и хату, и всех, кто в хате… и мертвяк, огнем объятый, только ткнулся да зашипел бессильно.
— Молодец, Зослава. — Арей мертвяку пальчиком погрозил. — Все… отбой… утром сами издохнут. Ну… п-подарочек.
Он сел подле раскрытое двери на корточки и ткнул в обрубленную руку.
— А почему на тех заклятие не подействовало? — поинтересовался Ильюшка, оную руку с пола поднявши. Покрутил, повертел да швырнул в оскаленную пасть неупокойника.
— Старые… чем старше мертвец, тем хуже он воздействию поддается. А этот еще, похоже, одаренным был. Сила из тела долго не уходит, особенно когда человек умирать не желал… да тише вы!
Это уже на баб рявкнул, которые выли в один голос, что собаки на погосте.
Дети, в юбки мамкины вцепившиеся, ужо подуспокоились да норовили из-за тех юбок повыскользнуть, поглядеть, чего ж это такого деется. Небось, не каждым днем живого мертвяка увидеть можно. Оно-то и жутко-жутенько, да только и любопытственно страсть.
Я и сама бочком к двери придвинулася.
Арей посторонился.
— Главное, про щит не забывай… будут пробовать…
Как тут забудешь-то… держу на привязи, что шар мыльный, да только щит мой, хоть и глядится тонюсеньким, прочен, ведаю. И пусть Божиня благословит тот день, когда мы с Ареем его ставить учились. Знала, что сгодится, да не ведала, что так скоро…
Щит-то прозрачный.
За ним все ладно видать, и двор старостин, и мертвяков, что по двору кружат волками голодными. Сколько ж их… Дюжины с две.
— Знаешь кого? — Арей туточки, и руку на плечо положил, успокаивает, стало быть. А я и без того спокойная, отчего и самой дивно.
— Нет.
— Хорошо.
И ответил, вопрос упреждая:
— Это значит, что местные кладбища не трогали… хватило ума своих поднимать, потому как на сельских кладбищах порой такое встречается, что… — Рукой махнул.
Своих?
Это кто ж тут свой-то?
Старуха древняя, которой, видать, еще и при жизни ноги отняло. Она и ныне-то их не чует, ползает, руки расставивши, будто паучиха. А в левой куделя зажатая, за куделею и нитка потянулась.
Девки, что хоровод устроили? Красавицами были некогда, оно и ныне видно, пусть бы и побелела кожа их, натянулася, да лики чистые, волосы прямые, длинные, этакие русалочьими зовуть… ноги босые по снегу скользять, да только мертвякам холод неведом.
— Видишь, как тела хорошо сохранились? Ни малейших следов разложения, не говоря уже о зверях… или червях.
Арею любопытственно… да и не ему одному. Мужики-то нашие ножи попрятали, скамьи, за которые похваталися, — а что, к нечисти у нас не то чтоб вовсе привычные, но без бою не далися б, — к стеночке придвинули, баб успокоили.
Дядька Панас и вовсе к дверям вышел.
