А ежель подумать, то спина у коняшки поширше того бревна.
И стремена есть.
И я глаза прикрыла. Может, оно не самое разумное, когда летишь по заснеженному полю, да только конь и без меня видит, куды ему ступать. А я этакою макарой, которая медитация почти, глядишь, и приноровлюся…
Ох, и тяжкое это дело…
А Милослава сказывала, что есть за дальним морем земли, где водятся люди, которые наполовину кони. Я еще тогда подумала, что такого супруга зело сподручно в хозяйстве иметь. И вспашет, ежели надо, и покосит, и сенцо сам свезет… на ярмарку опять же заглядение ездить. Впряжешь такого в возок, и пущай волочет. Его ж и погонять не надо.
Правда, после задумалася, как его прокормить. Одное дело, ежели сеном, а другое, когда он, как и нашие мужики, кашу мясную есть, только конячьими мисами… но не о том ныне, об другом. Не быть мне кентаврою, хотя ж… чую, как дышит коняшка моя.
И как мышца его под седлом гуляеть.
И как сердце ухает… тяженько ему, небось. Идеть, в снег по самое брюхо проваливается, да выскаквает…
— Ничего, — сказала я, по гриве потрепавши, — сейчас на тропки выйдем, там оно легчей будет.
Не ведаю уж, поверил мне конь аль просто пришлося, но вздохнул тяженько. И будто бы ровней пошел. Теперь-то я села, чуть назад откинувшися, как то Арей показал, и куды конь, туды и я.
Легчей, чем с бревном.
Конь-то салом для склизкости не смазанный.
К темноте добрались мы до Нового лесу, который новым был годочков этак сто тому, а может, и двести. Поговаривали, что прежде тут вовсе гущар древний стоял, да однажды не то молния его шибанула, не то цмок огнем дыхнул, да выгорел на пять ден пути. И болота тогда полыхали.
И поля.
И мало, что до Барсуков не дошло.
Потом-то мужики паленую землю чистили, корчевали старые пни, сеять пыталися, но не принялося. Будто проклятое место, ничегошеньки не родило. Вот и оставили его лесом. Потом-то ужо пробились сквозь землю тонюсенькие осины, затянуло страшные раны мхами да сухостойными ломкими травами. А по ним, что по коврам, лес пришел.
Вот лес туточки удался.
Сама в ем бывать люблю. Стоять вековечные сосны, переплелися ветвями, что подруженьки обнимаются. А по низу и орешничек, и малинка с ежевикою, и черничные поля. И травок всяких. А самое главное, что лес этот не дурного норову, такой не заведет путника, не заплутает, чтоб, наигравшись вдоволь, бросить к медвежьему логову. Туда и дети малые без опаски бегали. И ничего, возверталися.
Правда, ныне было тут темно.
И жутко.
Поскрипывали сосны. Торчали из-под снега хлысты орешнику.
Хрустело чегой-то под копытами.
Бабка спешилася.
— Тропка узкая, — сказала она, — и лучше, чтоб не соступать…
— Сиди, — велел Лойко Станьке и сам на снег спрыгнул, взял коня под уздцы. — Зося, ты за мной. Илья… Арей, ты замыкающим.
От же ж, раскомандовался. Да только не время спорить.
Я с коня еле слезла. От же ж… навроде и недалече отъехали, а все тело ломить, ноги и тые враскоряку. А жеребчик мой глядит, скалится желтыми зубами. Весело ему.
Бабка же моя слово молвила заветное, еще дедом даденое, и легла под ноги нам лунная дорожка.
— Интересно. — Ильюшка тотчас присел и пальцем потыкал. А чего тыкать? Хаживали мы по ней, крепкая. Правда, хаживали так, без коней, но мыслю, и их выдержит. Я на дорожку ступила.
Светла та.
Пролегла по сугробам, прокатилась лентою девичьей. И до самых, мыслю, до болот. Бабка шла по ней споро, и Лойко тянул кобылку соловую. Станька только в седло вцепилася, тоже, значится, ездить не умеет. В лунном свете ее личина будто бы прозрачною была. И ежель приглядеться, то по-за дебеловатою девкой проступало тоненькое Станькино обличье.
Я шла. И коник мой за мною. Умная скотинка оказалася, ступал аккуратне, что коза по ветке яблоневой… ой, того разу тетка Алевтина намаялася, сгоняя. И как коза на яблоню забралася? Никто не ведае, а поди ж ты…
Ильюшка идет и бормочет чегой-то.
Видать, крепко ему волшба бабкина глянулася, потом пристанет, чтоб она ему контура намалевала. А какой контур? Бабка-то в Акадэмиях не ученая, про структуру пространственную заклинаниев ведать не ведает, зато знает, что в лесах многих тропы есть тайные, лесовиком для собственных нужд заведенные. И что энтие тропы человек обыкновенный не увидит, хоть бы все глаза выглядел. Но если скажет в нужном месте правильное слово, то и откроется лесовикова тропа сама собою. Будет пряма и проста и выведет, куда надобно. Главное, чтоб хозяин не почуял. Крепко на такое самоуправство забидиться могет. И тогда пожелает человек, скажем, в Климуках, которые от Барсуков на версты три к заходу, очутиться, а выйдет и вовсе где-нибудь под столицею аль в степях азарских… нет, с лесовиками шутки плохи.
Но бабку они ведают.
И меня.
Даром, что ли, мы кажную весну в лес и пироги свежие носим, и сливки со сметанкою, и бусины стеклянные для лесавок, очень уж они до украшениев охочие. Ныне, правда, спят все…
Вывела тропа, как оно и думалося, прямиком к болоту.
И стоило Арееву коню соступить наземь, как мигом развеялася, будто ее и не было. От и стоим мы на опушке, снежком припорошенной, озираемся.
— Это получается… — Илья на звезды выперился, после вытащил из карману трубку свою хитрую, в которую левым глазом поглядел, после и правым. — Да быть того не может…
— Чего не может? — хитро спросила бабка.
— Получается, что мы у Морошковых топей…
— А то…
— Они ж в тридцати верстах к югу. Я по карте глядел!
— От и молодец. — Бабка Ильюшку похвалила от чистого сердца, крепко уважала она людев ученых. — Но налево поглянь. Вон они, твои топи.
Он и поглянул.
И повторил:
— Быть того не может…
А как не может, когда лежат топи, раскинулися полями заснеженными, спокойны да пристойны, как ведьма после отпевания. Но и ныне от них дурным веет.
— Если, конечно… феномен искажения пространства…
— Чего?
— Мы от силы четверть мили прошли…
— Так лесные тропы завсегда короче. — Бабка на болото глядела с прищуром. Топи она не любила, хотя и тут нам случалося бывать. А что делать, коль иные травы только на болотах и встретишь? Небось, сабельник в окнах-зевах селиться любит, да таких, которые на два-три роста человечьих, потому как на зимку корни низенько опускаются, под лед.
Еще лилея болотная.
Кровохлебка.
Да и много чего.
Наши-то сюда не заглядывали, оно и понятно, ежели обычною дорогой, то верно Ильюшка сказал — три десятка верст, а то и поболей выходит. Ко всему и народец болотный дурного норову, такой и шутки шутить любит, и сожрать не побрезгует.
