Пахло от него рыбьей требухою да потом ядреным. Он же пихал коней, махал рукой, спешно что-то объясняя, а на крик его и другие спешили. Ох, чую, добралися мы до людей раньше, чем думали… да только радости с этого никакой.
ГЛАВА 57
О проклятой деревне и предсказаниях
Коня-то всем миром вытянули.
Да к деревне повернули.
— Что ж это вы, люди добрые, да на болота полезли, дороги не ведаючи? — сокрушался давешний мужик. В повод конский он вцепился клещом, и, чую, коль хватило б у бабки окаянства конька пришпорить, не допустил бы этакого. Повис. Лег под копыта, да и с полдеревни положил бы…
Редкими были тут гости.
Оттого и встречали нас найлюбезнейше, едва ль не кланяючися, а уж глядели глазами… ох, жуть меня от этаких глазов пробирала. Вроде и человечьи, а вроде и нет, покатые, пустые, как у снулое рыбины. И пахнеть рыбою, оно-то и понятно, сушатся на ветру лещики с подлещиками, караси да ерши и прочая рыбья мелочь. Вялятся на солнце щуки, что махонькие, с ладошку, что огроменные, не щуки — бревна, мхом заросшие.
Драный кот давится рыбьими потрохами.
А бабы в преогромном котле, во дворе самого большого дома ставленном, ушицу, стало быть, варят. Всемером. Никогда не видала, чтоб всемером… тут и двоим хозяйкам на одное кухне сжиться тяжко, а чтобы так… верховодила косматая старуха с волосами белыми, с лицом смуглым да морщинистым. Нос ее крючковатый нависал над губами, а бровей будто бы и вовсе не было, зато глаза синие горели ярко.
На меня поглянула.
Усмехнулась, показав желтый кривой зуб, да и сплюнула прямо в котел.
— Старшая нашая, — сказал давешний мужик, назвавшийся Налимом. Оно и понятне, что прозвище, да, верно, не принято туточки было настоящие имена пришлым называть. — Старая Ольха…
В руках она сжимала резной черпак с длинною ручкой.
— Добро пожаловать, гости дорогие…
И голос ее по селу разнесся.
Тихо вдруг стало.
Так тихо, что слышно стало, как булькает в котле не то уха, не то все ж колдовское зелье. А из хаты уже спешил рыхлый мужик в полотняной рубахе. Он был бородат, космат, и в спутанных, что грива конская, волосах поблескивали серебряные да золотые чешуйки.
— Добрего вам дня, — мужик на бегу завязывал широкий, расшитый рыбами пояс. На грудях его висело ожерелье в семь рядов золотых монет. — Добрего вам дня…
Он едва не сверзся со ступеней, остановился у котла, глянув одним глазом в варево, да отвесил нам поклон до самое земли, ажно пальцами по траве мазнул.
А трава тут жирная, не на кажным лугу такую сыщешь.
— В хату прошу, в хату…
— Староста наш, — веско сказал Налим. — Сомыч…
Он не походил на сома, недоставало ему солидности в обличье, скорее уж был соменком дурным, губастеньким. И пыхтел, не то от жары, не то от весу, коего в ем было немало, не то от неясного беспокойствия. Главное, что бабку с лошади сам ссадил, к Станьке потянулся…
…и тут сообразила я, что неладно.
Пропали личины, некромантом сотворенные, и стала Станька сама собою, и бабка, и прочие, стало быть, тоже… только кони прежними осталися.
Коней-то Налим споро по местечковым хлопцам распихал, рученькою махнул, мол, уводите, те и сгинули.
— Не беспокойтеся, — молвил тем часом Сомыч, — у нас за всем догляд особый…
И глазом подмигнул.
Левым.
А правый недвижим остался, точно стеклянный.
— В дом идите. — Старая Ольха черпаком старосте погрозила, и тот согнулся в три погибели, подхватил под локоток меня, к Станьке потянулся, да Лойко первым успел, приобнял невестушку, а старосту взглядом одарил добрым-предобрым.
Правда, тот взгляду будто и не заметил.
В хате пахло рыбою, и сильней, нежели на улице. Да и то, запах был тухлый, смердючий. Бабка, вон, и руку подняла, рукавом от его заслоняясь. Лойко фыркнул, а я… сама не ведаю, как не сбегла.
В животе только заурчало.
И перед глазами поплыло все… очнулася уже на лавке, в красном углу. Лавка широкая, ковром застелена. Стол стоит, едва не ломится от снеди.
Тут и осетры с клюквяными глазами.
И белужьи спинки.
И щуки, грибами фаршированные.
Сами грибы… лепешки всякие…
А староста белорыбицу пальцами пухлыми разламывает да на нас глядит.
— Ешьте, — говорит, — гостейки дорогие… небось, оголодали с дороги-то…
— Спасибо, дядька Сомыч. — Арей на снедь глядит да усмехается. — Да не голодные мы…
Думала, обидится староста, но он лишь головою покачал.
— Тогда пейте… денек ныне жаркий. — И самолично кубок, квасом хмельным до краев наполненный, протягивает, да не Арею — мне. А у меня такая жажда приключилася, что гляжу на этот квас, и ажно зубы сводит. И чуется, что холоден он, сладок и с кислиночкою…
— Спасибо. — Арей руку с квасом отвел. — Но не хочется нам пить…
И схлынуло наваждение.
А от кваса все тою ж тухлою рыбой пахнуло, и так крепко, что рот рукою зажать пришлось.
— Что ж вы, гостейки, — староста усмехнулся и зубы показал, острые, закрученные, что у щуки, — не желаете хозяев уважить? Оно ж и обидеться можно…
— Коль хозяева обидчивы, разве ж в том есть вина гостей?
На ладони Ареевой вспыхнул огонек, и как-то от сразу полегчало. Раз магия есть, то и мы выживем… небось, Арей в одинку оную деревеньку с землею сровнять способный. А уж втроем… вчетвером… я ж, хоть и не великая магичка, а тоже кой-чего умею.
— Вот оно, значится, как. — Староста квасок пил, медленно, смакуючи, а то и дразняся. Жажда вновь накатила, да только намороченная, и справилася я с нею сама, без Ареевой помощи. — Магики… давненько в наших краях магиков не случалось.
И руку об руку потирает.
Довольный, стало быть.
А с чего довольный, того я не ведаю. И не думаю, что ведать желаю, потому как мнится, не будет с этого довольства нам никакой пользы, а только вред один. Староста же квасок допил, пальцы жирные о бороду вытер и в меня взглядом вперился.
— А раз магики, — глаза ныне оба стеклянные, дутые, этакие чучелам делают, и то не всем, а которым поплоше, — то будем с вами говорить, как оно есть…
И вновь губы облизал.
И главное, смотрит на меня, и так мне с того неудобственно, что, будь воля моя, под лавку б сховалася. Но так только к Арею ближей присела.
С Ареем оно всяк спокойней.
— Завернули вы, магики, туда, откудова без помощи не выберетеся. Тут же ж как, болота окрест. Сойдете чуть с тропы, и поминай как звали… а тропочки узенькие, махонькие… и закрученные такие, что чужакам и не объяснить… наши-то вешки ставят, да сами разумеете, что дело сие тайное… первому встречному о таком не рассказывают.
