Лес видели многие.
И что, что светел осинник, зато уж воронье слетелось. Воронью по зиме голодно… вот и посели по веткам. Ждут. Ворон — птица непростая, Мораной меченая…
Глядят.
И то, которое безымянное, тоже ждет. Оно неразумно, но подвластно чужой воле, и та воля заставляет его сдерживать голод…
…еще немного.
…пока копыта последнего коня не ступят на снежный ковер. А после воля ослабла, и тварь, дикая, древняя, ошалелая от долгого сна, недавнее сечи и голода, очнулась…
И некромант с нею.
Он успел вскочить с немым криком — разве человек способен на такое? — вскинуть руки… и все… взметнулись снега, будто сама Метелица ступила на землю за кровавою данью…
Кто-то плакал.
Лошади ржали.
А после все стихло… и то, насытившееся — сытость сия недолгою будет, — поднялось. Оно было и снегом, и туманом болотным.
И отяжелевшею от воды тучей.
Оно глядело на меня глазами Старое Ольхи…
…А где-то далеко шелестели вороньи крыла.
— Не отворачивайся, девонька, гляди уж… хорошо гляди…
Гляжу.
И вижу, как выходим мы из болота… а навстречу уже летят конники в кованых личинах. И стрелы свистят, поют… разлетаются о щит мой, который я выставить успела.
Да только поздно.
Спотыкается бабкина коняшка.
И сама бабка кубарем летит под куст… и не встает. Куда ей, со стрелою-то…
— Отдайте девку, — от голоса этого с сосен опадает снежная пыль, летит, серебрится в лунном свете, — и смерть ваша будет быстрой.
— Самим нужна… — отвечает Лойко и с коня спрыгивает.
Оно и верно… на бегу не особо повоюешь.
— Вы сами того желали…
…Тот, кто это сказал, сам не пойдет. Он не привык воевать, верно, умеет, но… к чему тратиться, когда есть иные пути…
…я не вижу его лица.
…я так хочу увидеть, но перед глазами стоит лишь личина кованая. Черное железо, серебряный узор. И личина мертва, а мне все одно за нею усмешка видится.
Человек в личине свистит.
Тонкий звук.
Мерзостный. И Арей затыкает уши, а люди не слышат… зато слышит то, другое… и на голос хозяина тварь отзывается.
Она ползет.
Пугает.
Выпускает из снежной утробы иглы прозрачные, будто зубы… и зубами этими раздирает коня, которому не повезло на пути ее попасть… он визжит и все одно живет, с содранною шкурой, с нутром, вывернутым наружу.
И тихо плачет Станька.
— Не бойся, Мышка-малышка. — Лойко задвигает ее за спину. — Я ж обещал, что не дам в обиду…
Мой щит пропускает Ильюшкину стрелу… и две… и полдюжины, тварь жрет их.
А следом — огневика, сотворенного Ареем… и магия ей по вкусу, она урчит, рассыпаясь колючим снегом. Я же понимаю — не одолеем…
Тварь наваливается на щит…
Наверное, я все ж отвела взгляд, если не увидела всего.
…вот падает на снег Илья, кровь у него горлом идет.
…вот корчится Лойко, пытаясь уползти, заползти на Станьку, даже теперь прикрыть ее, невесту названную… а щит рассыпается осколками.
…и вспыхивает ярко человек.
Не человек — костер.
Предвечное пламя азар не отказалось от своего потомка… он горит, а с ним полыхает и тварь. Никогда не видела горящего снега… и я тянусь к Арею, зная, что не хватит у него сил…
Стрела падает с неба.
Граненый наконечник, охвостье из перьев гусиных… я вижу ее ясно-ясно, и ничего не могу сделать… и бегу, падаю, кажется… для меня снег мягкий.
Кричу.
А крика нет. В той яви, которую показала мне бабка Ольха, меня лишили голоса.
Стрела пробивает Арею грудь… и он, вместо того чтобы погаснуть, вспыхивает ярче, будто пламя нутряное наружу выпустили…
…а всадники уже летят навстречу.
И тот, который в личине, взмахивает мечом… он зол, не для того он звал тварь, чтобы теперь просто потерять ее…
…и клинок обрушивается на пламенеющего человека…
По спине Лойко стучат копыта, и кто-то походя, вымещая ярость, бьет копьем. Бьет с силой, такой, что удар пронзает обоих…
…Илья пытается встать, но голову его раскалывает шерстопер…
Старуха же Ольха отворачивается, не позволяя доглядеть.
И утирает глаза рукавом.
А после вновь раскрывает. Я не хочу в них глядеть. Однако же гляжуся.
…царица слушает человечка в мятое одеже…
…и с кем-то спорит…
…царица желает забрать сынов, какие остались, спрятать их… но разве можно прятаться вечно? Их ведь хорошо учили. И люди, и сама жизнь. Неужто не справятся?
Не справляются.
Черный мор приходит в столицу.
С южных ворот, с ветром северным, да не крысу заседлавши, как то водится… оно и верно, зачарованные стены столицы не пустили бы ни крысу, ни бродягу нищего, ни купца заморского… стены-то крепкие, высокие.
Стража на воротах сплошь с амулетами.
Да и люд, что тайными тропами ведает, не всякого ими поведет…
Но не тропою пришла болезнь, въехала на шелковом шарфе боярыни Горданы, баловницы да дочери любимое, которая ни в чем отказу не ведала. И разве подступится к такой стража?
Кинет им боярыня монетку за старание…
И шарфик свой поправит.
Шарфик этот ей дорог сердечно, пальчики тонкие его то гладят, то теребят. И вздыхает Гордана, розовеет, вспоминая о том, кем дарен он был.
Кем?
А болезнь уже перстями повисает на пальцах белых.
Обвивает запястья точеные.
Пробует шелковую кожу… на третий день по прибытию ей занеможется, но не пойдет Гордана к целителям. Сама себя лечить станет… да и что лечить, коль просто дни такие, женские… и не сказать, чтоб вовсе ей дурно было… нет, не настолько, чтоб не исполнить просьбу любого.
Она не ведает, зачем он о том просил, но…
…Гордана горит в огне.
…а следом падает Еська. Он не желает умирать, упрямится… он бредит, зовет… а кого — не понять… и некому жажду утолить.
Гремит колокол.
И ворота Акадэмии закрываются, чтоб не выпустить болезню в люди… та же, получив свободу, гуляет. Ходит по коридорам Черная Жница, машет серпом, собирает жизни в корзину бездонную.
Винные или нет…
Знатные да простые… никого не останется…
