Потолок белый.
— Вот и очнулась, спящая наша красавица, — молвил кто-то. Я б голову повернула, когда б смогла, но дюже она тяжела ныне. — Лежи, лежи… пройдет слабость. Главное, что глаза открыла… пить хочешь?
И поняла я, что хочу.
И пить хочу. И есть… в животе вон дыра скоро буде… и еще другого хочу, для чего мне помощь нужна будет, ибо, ежель и голову поднять не способная, то встать тем паче не сумею.
— Сейчас, девонька, все будет…
Марьяна Ивановна в ладоши хлопнула, и тотчас объявилися вокруг меня целительницы.
Подняли.
Потянули.
В бадью засунули.
Мыли, волосы чесали… отваром поили.
Одежу чистую вздели да и на лавку принесли. И все-то споро, ни словечка лишнего не сказавши. А после, как ушли, то и Марьяна Ивановна ко мне присела.
— Что скажешь, внучка берендеева? — молвила да сама в руку мою вцепилась. — Полегчало?
— Полегчало, — говорю и дивлюся, что говорить способная.
Вода унесла и слабость, и дурноту, и ныне чувствовала я себя на диво здоровою.
— Вот и славно… а то я уж волноваться начала…
— Что со мною…
— Эхом тебя задело. — Марьяна Ивановна за другую руку взялася, расправила ладонь да и уткнулась носом в самое линий переплетение. — Если по науке, то остаточные эманации сильного заклятия, которое на том месте, где ты стояла, оборвалось. А такой обрыв отчасти сохраняет структуру этого заклятия. Со временем оно само развеивается, но, чем сильней заклятье, тем дольше оно и живет. Потому-то, Зосенька, и неможно гулять там, где чаровали аль чародей помер.
Руки она отпустила.
— Это еще на крови твореное… не на человеке лежало… вот и оплело душу… утянуло б, если б не колечки твои… удар не сняли, но приглушили. Пальцами пошевели.
— А…
— Хорошо, в обозе понимающий человек шел, не полез лечить… из-под чужой воли только своею вырваться можно, Зослава.
Сказала и руки отпустила.
— У тебя вышло, от и ладно… от и замечательно.
И поднялася, чтоб, значит, уходить…
— Погодите… я…
— Живы ваши.
— Арей?
Я ведь помню, все-то помню до последнего мгновеньица… и снег, и кровь… и глаза пустые… губы холодные, которые я пальцами раздвигала.
— Живой, — вздохнула Марьяна Ивановна. — Чудо, не иначе… с такими-то ранами… только…
Живой.
И птичка-невеличка желтого колеру запела радостно.
Чирик-динь-динь.
Да я не птичка, не все она мне сказала, матушка-целительница.
— Выгорел он, девонька… дотла выгорел.
А вечерочком тем же ко мне Фрол Аксютович пожаловал. И был он серьезен, как никогда прежде. Ликом хмур. Страшен. Я, хоть и не чуяла за собою вины, одеяло по самый нос натянула, а могла б, так и с головою под подушку б сховалася. Да только Фрол Аксютович рукой махнул, мол, успокойся, Зослава… верно, дни евоные были тяжкими.
Табуретку подвинул.
Сел.
Вздохнул…
— Съездили вы погостевать, — молвил. — Вот уж и вправду… съездили.
Я молчу. Чего тут ответить? У самой-то не ответы — вопросов сотня, ежель не тысяча, и один другого тяжелей. Да не по чину мне задавать их…
Не сейчас.
— Ты, Зослава, — Фрол Аксютович снял с пояса мешочек, а из него вытряхнул коробку о шести углах, о четырех замках серебряных, — сейчас поведаешь мне, как все было.
Неужто еще не расповедали-то?
Замочки Фрол Аксютович отворял не ключами, но прикосновением пальцев.
— И начнешь с того моменту, как вы в Барсуки приехали…
Крышку он снял и вытащил из шкатулки камушек.
Я этаких предивных никогда-то и не видывала. Колеру сливового, и сам на сливу схожий, только величиною этая слива с яйцо куриное. Сам непрозрачный, но приглядишься, и видать, как во внутрях искры вспыхивают.
— Этот артефакт запишет твой рассказ… насколько я знаю, ты сталкивалась уже с визуализацией воспоминаний?
— Чего?
— Показывала другим, чего помнишь?
Это он про тую миску с Ильюшкиным заклятьем? У меня опосля голова долгехонько гудела.
— Знаю, что тот эксперимент имел некоторые… последствия. И не буду лгать, что нынешний пройдет безболезненно. — Фрол Аксютович каменную сливу держал за хвостик. — Неприятные ощущения будут, возможно, не столь острые, но…
Он вновь вздохнул.
— Идет расследование, Зослава.
Чего мне было ответить? Что не желаю я памятью своею делиться? Что не для всех она, а… так ведь, чую, волей аль неволей, да вытянут, чего им надобно.
— Так вы ж уже…
— Допрашивали всех. — Фрол Аксютович сливу протянул. — Кроме тех, кто по объективным причинам не имел возможности… высказаться.
Ишь как гладенько.
Сливу он на краешек кровати положил.
— Могу гарантировать, что доступ к записи получат лишь три человека. Так нужно, Зослава…
А то я не разумею, что нужно.
— Та магия, которая использовалась… эти знания считались утраченными. И это было счастьем, потому что не всякое знание — во благо. Однако… тварь, с которой вы столкнулись, не самая сильная и не самая опасная из «Граней неведомого».
Сливу я взяла.
Холодная, что камень.
А искорки так и полыхают, рассыпаются… желтые, белые… красные вот, но белых больше.
— Ты, главное, не сопротивляйся.
Голос Фрола Аксютовича доносится издалека. Ответила б, да не могу… моргнуть и то боюся… искорки ближей и ближей, и уже кружат, кружат… закружили… вспоминать надобно… про Барсуки… про то, как староста нас встречал…
И вспомнилося лицо дядьки Панаса с легкостью… а после и тетка, и бабка… и нашие разговоры… а после темно стало, темнехонько, будто в яму я какую ухнула. В той же яме ничегошеньки нету, ну, окромя искров. А те уж в голове самой шубуршатся, и от того шубуршения голове делается легко-легко… того и гляди, взлетит она. Пришлося руками вцепиться, чтоб и вправду не улетела. Куда ж я потом и без головы-то? Когда кончилося оно и как — не ведаю.
Глаза открыла, а за окошком — заря зачинается, и у постели моей Марьяна Ивановна дремлеть… стало быть, день минул, и ночь минула… и может, еще чего там минуло, а я знать не знаю.
Стоило пальчиком шелохнуть, как Марьяна Ивановна и проснулася.
— А говорила я ему, что нечего пока лезть. Слишком слаба ты… — проворчала она. — Но нет же, уперся со своим Советом магическим…
