— Вот как и ты над книгами чахнеть… и весь заморенный, дальше некуда…
Как по мне, заморенным Илья не выглядел. Хотя стоило признать, что был он куда бледней прочих, не считая Игната.
— Ему ж двадцати нема еще, а уже, смотри, глаза ослабли. Спина кривая…
…про спину Ильюшину наставник и вправду говорил недоброе, грозился, что того и гляди горбом она застынет.
— С животом тоже неладно. И того он не ест, и этого…
— Ему ивовой коры попить надобно. И льняного семени. Хорошо от живота помогает, — поделилась я с Еськой, потому как жалко было боярина. — Еще рыльцев кукурузных.
— Про рыльца — всенепременно передам. — Еська облизал жирные пальцы. — Но я не о том! Ты вообще, Зослава, хотя ж одного книжника здорового видела?
Я пожала плечами. Здорового аль нет, но знакомых книжников у меня было немного.
— То-то же! — незнамо чему обрадовался Еська. — А я тебе скажу! Это все из-за пыли. Чуешь?
И за мою книжку, где повествовалось о правилах сочетания младших рун, хвать. Грязными руками! Я и возмутиться не успела, как Еська эту самую книжку под нос сунул.
Только и чихнула.
И вправду, пыльная, а главное, местная пыль едкая, прям спасу нет.
— Вот! Видишь?
Книжку он на место возвернул.
— От нее все болезни идут! И спину ломить начинает. И глаза слабнут. И кашель привязывается, да такой ядреный, что не каждый целитель справится. А самое страшное знаешь что?
Еська шептал, а я поневоле наклонилась.
Вот оно как выходит.
— Что? — шепотом поинтересовалась я, не ведая, надобно ли мне этакое знание.
— Что она в уши и нос лезет. — Еська нос свой курносый мацает. — А оттуда уже и в мозги.
И пальцем по лбу постучал.
Мне.
— Вот когда человек тренированный, читавший много, то оно и ничего, поболит голова денек-другой, да и успокоится.
Он пальчиком книжечку отодвинул.
— А если…
Я ж книг столько доселе никогда не читала. И страшно подумать даже, что этая пыль со мною сотворить способная.
— А если не тренированный, — с тяжким вздохом произнес Еська, — тогда от нее мозги пухнуть начинают. У некоторых так пухнут, что потом прямо через уши и лезут.
Тут-то я не поверила.
Да, головою маяться случалось, хотя прежде за мною этакого недугу не водилося. Я-то списывала на тое, что с непривычки оно: когда столько всего в голову впихнуть пытаешься, знамо дело, болеть будет. Небось, когда наешься от пуза, пузо оное тоже мается, пока не пообвыкнет.
— Не веришь? — Еська обиделся. — Я ж как лучше хотел. Об этом все знают… Или думаешь, отчего боярские дочки в библиотеку сами не ходют? Шлют кого попроще…
А ведь верно… ежели оглядеться, никого тут нету, чтобы исконного боярского роду.
— Мое дело предупредить, — царевич поднялся, — а ты уж сама, Зося, думай… да только долго не задумывайся. Как мозги через уши полезут, тогда поздно станет.
Ночью спала я плохо.
Спросить?
У кого? У наставника? Неохота к нему с этаким глупством соваться… а если не глупство вовсе?
Но неужто не упредили бы… Или привыкшие, что студиозусы — люд книжный, к пыли устойчивый… еще словечко такое имеется, иноземное… напрочь из головы вылетело.
И главное, что чем дольше думаю, тем больше голова болит. В ушах же свербение некое появилось. Я и пальца сунула, глянула и приспокоилась: чистый. Уши-то я мыть привыкшая, а все ж таки нельзя Еське верить, вот чую нутром своим, что нельзя.
Из тех он людей, несурьезных, которым байку присочинить, что до ветру сбегать.
Однако голова…
Три дня я маялась, и в библиотеке стала чувствовать себя на редкость неудобственно. Все принюхивалась, приглядывалась. Четвертого же дня ко мне Еська сам подошел. В библиотеку, правда, соваться не стал, на улице, где мне велено было гулять, выцепил.
И верткий такой, зараза! Раз — и под локоток ухватил, пристроился рядом… а вынарядился-то… шальвары шелковые червоного яркого цвету в сапожки заправлены. А те — с носами гнутыми да на каблучку. Кафтан золотой мехом оторочен. Шапка высокая заломлена… красавец. Только вот физия шельмовская к этакому-то наряду не больно идеть.
— Как ты, Зославушка? — поинтересовался любезно. Идеть шаг в шаг, головою крутить, а девки, которые гуляли не по медицинское надобности, но сами по себе, прям обомлели.
И лица у них сделались такими… недобрыми.
Царевич он или так, но не по чину ему со мною под ручку гулять. Я это разумею, и Еська разумеет, оттого и скалится во все зубы, а девкам знай подмигивает.
Дразнит.
— Спасибо, хорошо, — вежливо отвечаю, а сама только и думаю, куда бы этого кавалера нежданного спровадить.
— А мне так не кажется. Побледнела ты… щеки запали…
Оно-то, конечно, и щеки запали, и в иных местах убыль случилась, но то, ежели целителям верить, от перерасходу сил.
Ничего. Наем еще, было бы чем есть.
— Глаза-то, глаза краснющие… — И рукой перед глазами помахал. — Слезятся…
Сразу как-то и слезы навернулись.
— Говорю же, стерегися книг… небось, и голова болит?
Я кивнула. Заболела… вот прямо тут и заболела.
— Надо ее померить. — Из-под полы Еська вытащил ленту с узелочками, такую в лавках пользуют портновских, когда мерку снимать надобно. — Шапку сымай, Зослава…
Я и стянула.
А Еська ловко веревку накинул, на лбу сцепил.
— Ох, беда…
— Где?
Я глаза-то на лоб скосила, но ничегошеньки не увидела.
— Большая у тебя голова стала, Зославушка… вот смотри. — Веревку стащил и показал. — Видишь синий узелочек?
Вижу, меченый синею ленточкой.
— Такая голова у девок быть должна. Ну или еще до зеленого может, коль сильно разумная, — он держал веревку двумя пальчиками. И видела я, что и синяя, и зеленая ленточка были очень далеки от моего узелка.
— А может, я просто…
Голову щупала.
Обыкновенная.
Нет, как есть обыкновенная… и шапка-то еще когда куплена. Небось, если б стала голова пухнуть, то и шапка на нее не налезла б.
— Не человек…
— Может, — охотно согласился Еська и веревку в рукаве спрятал. — Но попомни мои слова. Скоро мозги полезут… беги к целителям.
И сгинул, ирод этакий… я же осталась с шапкою в руках.
Хотела надеть, да поползло вдруг по щеке что-то мокрое. Тронула — мамочки мои! Серое оно! И такое… аккурат как тесто недопеченное, а пахнет… книжною пылью пахнет! Я палец в ухо сунула… оттуда идет… и из левого тоже! И чего делать-то?
