А я…
Дура, как есть…
— Спасибо, — ответила, его с коленок спихнуть пытаясь, да только разве спихнешь? Вцепился, что клещ в загривок собачий, и губы тянет, целоваться, значит…
Я его легонечко пальцем в бок ткнула, как наставник учил, азарин враз целоваться передумал. Скривился. Зашипел.
— Не шали, — сказала я и пальцы потерла.
А маслице-то хорошее…
— Ч-чего? — просипел азарин, за бок держась, будто бы я его наскрозь проткнула.
— Маслице, говорю, хорошее. Почем брал?
— М-маслице, значит, хорошее… — Арей всхлипнул и, закрыв лицо руками, сполз со стула. — П-почем брал…
Его плечи мелко вздрагивали, я даже испужалась, что довела своею гишторией до слез, но Арей тоненько всхлипнул, а после расхохотался.
Он смеялся громко, открыто.
И мне самой делалось смешно, особенно когда вспоминала я вытянутую физию того азарина, и то, как он вздрогнул, когда я поднялася с ним на руках. Небось, решил, что прям в кабинету и унесу? Аль еще куда, где сотворю глумление страшное над белым его телом?
Была у меня мысля пужануть, но передумала.
Глянула на девок наших, что платочками рты зажимали, не то со страху, не то со смеху, сплюнула и прямиком к столу боярыни двинулася. Коль ей портки рваные по душе пришлися, глядишь, и этим недоразуменьицем, в меня вцепившимся, не побрезгует.
Азарин заверещал тонюсенько, аккурат как девка, которой подол задрали, я ж его на столик бухнула, посередочке меж консомой и фуагрой.
Только талерочки звякнули.
— Берите, — сказала я, руки бедолаги отцепляя. Он же, только глянул в набеленное боярыни лицо, и присмирел мигом. А что, сблизу это лицо грозным было, небось, этакое хозяйки все холопы боятся. И туточки брови она сдвинула.
Рученькою по столу хлопнула.
— Сидеть!
Ажно у меня коленки подкосилися, азарин же ж, который со столика сползти тихонечко хотел, и вовсе сник.
— Звать как? — спросила боярыня, пальчиками ягоду с миски подцепляя.
— М-миколка…
— Миколка, — голос ее сделался мягок. — Открой ротик, Миколка… хороший ты мой…
Он и открыл, и ягоду проглотил, не жуя… дале я глядеть не стала, хотя ж барабаны вновку зазвенели. А чего глядеть? Чего я там не нагляделась? Сраму столичного? Да я без него как-нибудь проживу. Домой возверталась знервованная до краю.
И Арея повстречала.
А вот теперь вместе смеемся, а на душе с того легко-легко…
— Скажи мне, что с этим паскудником делать-то? — спросила я, отсмеявшися. — Не успокоится ж… чего ему неймется?
Поймать бы да оттаскать за уши, да только таскали уже, и не раз, и не два. Не сподмогло. Да и натура Еськина неспокойная к битию привычна. Иначе надобно, а как — не знаю…
— Ему… не ему неймется, а боярыне Гордане, которой уж очень охота за царевича замуж…
— А я при чем?
Арей с полу поднялся одним текучим движением. Сел на табурет, пряника, так и недоеденного, взял.
— А ты… ты, Зослава, при всем. Сама посуди, учишься не на целительницу, как девкам положено. Рядом с царевичем денно и нощно…
— Нощно я рядом с подушкою своей.
Тоже мне удумал про девку этакое говорить!
— Ладно, только денно, но близко. Так близко, как никто из дочерей боярских, а им же в охотку. Евстигнея спасла, царицыну благодарность получила, а еще и держишься так, будто бы им ровня. Думаешь, это не злит?
Я пожала плечами. Может, оно и так, да только я ту Гордану и не упомню… много их, а я одна.
— Вспоминай. Волос темный, глаз светлый. Еще в синее рядится обыкновенно…
Вспомнила. Смутно, но вспомнила такую…
— Единственная дочка боярина Неждана, который в совете по левую цареву руку сидит. А заодно уж старая Велимиры вражиня… обеим на трон охота.
— Не обеим…
— Это как?
Пришлось Арею говорить про ту беседу с Велимирой, а заодно уж и про Лойко, и про многие иные вещи, которые ноне были мне непонятны.
— Дурное затевается. — Арей подобрался. Но пряник доел. Вот и где он, спрашивается, ходит, что вечно голоден? В столовой всем еды хватает, да и Хозяин голодных в доме своем не потерпит, хоть сухарика, да приволочеть с кухни.
— Это я уж и без тебя поняла, — я махнула рукою, что толку думать, ежели думы мои далеконьки от правды. Ничего-то я в игрищах боярских не разумею, а потому и нечего пыжиться.
— Уйти бы тебе…
— Куда?
— Да хоть куда, пока поутихнет…
Э нет, не для того я в Акадэмию перлася, чтоб тепериче от собственное тени шарахаться. Училася и буду учиться, выйдет из меня воителка какая — не знаю, поглядьма. Но отступиться — не отступлюся.
И Арей вздохнул только.
— Смотри, выходит, что с Велимирой ты беседу вела, Гордана знает. Вот только о чем тот разговор был, то навряд ли. Сомневаюсь, чтобы Велимира с заклятой подруженькой откровенничала. И ты не стала.
Он крошки со скатерти подбирал и в рот кидал.
— Что она могла подумать? Что Велимира через тебя за царевичами следит. Все ж ты ближе всех к ним. Конечно, это тоже повод… странно, что она перекупить тебя не попыталась. Но с другой стороны, она слишком горда, чтобы с холопками якшаться… извини.
Я не обидчива.
Да и Гордану эту разом припомнила, что ходит осторожненько, что по ледочку осеннему. Ручки расставивши, глядючи на всех свысока. И девок простых завидя, кривится. Не она ли обмолвилася, что давно пора Акадэмию для всякого сброду прикрыть… и что папеньке о том отписала… только, верно, пользы с того письмеца не вышло.
— А вот Еську настращать на дурное дело, тут много не надо… заодно уж присмотреться…
— К Еське?
— Для начала к нему, а там… влюбленные за языком обычно не следят…
— Еська?!
Он — и влюбленный? В кого? Неужто в Гордану эту… ох ты ж лихо-лишенько… было б в кого…
— Но ты в одном права… бить Еську — дело дурное. Иначе попробуем…
ГЛАВА 32
О делах насущных и чистоте телесное
Седмица минула, а там еще одна, приближая дни к зимнему Перехлестью. А время то мутное, ежели не смутное. Перед Перехлестьем-то, когда солнце на убыль идет, тает силами, мертвый мир близится, как никогда.
И оттого спешат хозяйки опару ставить.
Пекут блинцы круглые, мажут маслицем да ставят у ступеней. Авось да ступит на порог тень знакомая… правда, над тем же порогом вешают ветви рябиновые да подковы, потому как теням в дом всяким заглядывать случается.
