Арей нахмурился.
— Думаешь?
— Я думаю? Да ты что, Ареюшка! Где я и где думать?! — Еська по лбу кулаком постучал, и звук вышел звонкий, чистый, таким не каждый глиняный збан отзовется. — Нашлися люди премудрые, которые постановили, что раз уж обзавелся наш наследничек, чтоб ему до конца жизни орехи пустые попадалися, невестою, то надобно сию невесту уважить… а то ж где это видано!
— Еська! — рявкнул Арей так, что воробьи с куста порскнули. — Кто поедет?
— Ты и поедешь.
— Я?!
А меня туточки будто и нету.
Стою. На воробьев пялюся, да и думу думаю, только, чую, не удумаю толкового, хоть бы всю голову на мысли премудрые изведу. Да и откудова у девки премудрости набраться?
— Во-первых, ты нашему азарину не хвост собачий, а близкий сродственник… любимый, можно сказать…
— Кому сказать? — усмехнулся Арей, стало быть, и ему уже весело.
— А кому ни скажи, все одно не поверят. — Еська рученькою махнул, не то на воробьев, не то на меня, не то просто для пущее красоты. — Главное, что правда оно… во-вторых, принесла мне сорока на хвосте, что от одной своей беды ты избавился…
— Хвост бы той сороке открутить…
— Это ты брось! Куда сороке да без хвоста? — притворно возмутился Еська. — Нет, так с птицею неможно… а вот тебе и от второй беды лекарствие…
И бросил чегой-то, чего Арей поймал на лету.
Глянул.
Хмыкнул. И в рукав убрал.
— В-третьих… на от… ныне ты у нас не просто студиозус, а полномочный представитель азарское делегации, облаченный властию и, что важнее, дипломатическою неприкосновенностью.
Эк завернул.
И цепку золотую, толстенную, с пластиной о трехглавом орле самолично на Арееву шею повесил.
— В-четвертых… другая сорока… да что ты на меня глядишь-то так! Я, может, птиц люблю, и они ко мне со всем уважением… так вот, эта сорока сказала, что уровень у тебя совсем даже не тот, который официально в бумагах значится. И знаешь ты многое, и чутье у тебя хорошее. А потому лучшего сторожа не сыскать…
Ничего-то Арей не ответил.
Молчал долго.
Я уж и притомилася ждать… оно, конечно, выходит, что на карету почтовую спешить мне нужды нет, но вот… не люблю, когда судьбу мою заместо меня решать берутся!
И нахмурилась.
— Погоди, Зослава. — Арей меня попридержал, хотя ж я только шажочек по дорожке сделала. — Кое в чем он прав. Одной тебе отправляться небезопасно.
— Мостик под каретою проломится?
— Это малое, что может произойти… убийство — это крайняя мера. А вот… очаровать. Приворожить. Разум затуманить, а то и вовсе подчинить. Ты, конечно, не человеческой крови, но при желании… при умении… а при нынешних ставках умельцев, думаю, отыщут.
— Верно мыслишь, азарин. — Еська носочком сапога снег сковырнул.
— Разумно было бы вообще тебя никуда не выпускать… да, полагаю… есть свои планы, верно?
Еська плечами пожал: мол, думай, как оно тебе хочется.
— И если я не поеду, то кто…
— Ну… Лойко вон спит да видит, как бы с родичами многоуважаемое Зославы знакомство свести. Ильюшка с ним… братец твой тоже просился. Захотелось ему, видишь ли, поглядеть, как люди обыкновенные изволят жить да поживать…
Чтой-то Арею услышанное крепко не по нраву пришлось.
А я что?
Мне с Лойко ехать никакой радости немашечки, пущай он и перестал передо мною носа драть, да только все одно, чужой он человек.
Неудобный.
С Ильей и того хуже. Не могу я позабыть, что он царев сродственник… с царевичами и то как-то от проще, этот же, пущай и вежливый, обходительный, да я рядом с ним себя девкою преглупою ощущаю…
Хоть ты и вправду никуда не едь.
Мысль была трусливою. И мнится мне, что не дозволят не поехать, раз уж свиту такую выделили… ох, не желала я лезти в игрища боярские, да супротив воли потянули.
…в возок меня Еська едва ль не на руках нес. Крутился ужом, то справа зайдеть, то слева, то под ручку возьмет, то к пальчикам наклонится, будто целуючи. Только я опосля этих поцелуев всякий раз перстенечки пересчитывала. Не то чтоб боялась, что нарочно сымет, но про таких, помнится, говорят, что только могила и исправить. Ноне могила от Еськи, слава Божине, далече была.
А возок-то, возок… я как узрела, то и обомлела.
Небось, только царицу на этакой красоте возить и можно! Сам кругленький, аккуратненький, что шкатулочка бабская. На крыше будто бы яйцо креплено, а из того яйца деревянные перья торчать. Колесы задния огроменные, едва ль не с меня росточком, передние-то обычные, с тележное, да только червленые, а по червенью тому золотом цветы намалеваны. И мне ажно жалко стало золота того. Не для наших дорог этакая красота… хотя, конечно, взимку-то оно подмерзло, так что покотится возок с ямины на ямину…
На козлах сидит мужичок в алом тулупчике, поясом перехваченном.
Трясут гривами кони, цельный шестерик.
И звенят на все голоса серебристые колокольчики, в гривы те вплетенные… ох, чуется, полетят кони по одному слову возничего, только успевай дорогу под копыты метать… до Тольмова точно домчат, а опосля Тольмова дорога уже не та.
Еська мои сумки самолично в возок отнес. Лавки там стояли хитрые, седушку подымешь, а под нею будто бы короб, в который все влезло, даже местечко осталось на пряники с леденцами.
Эх, даже неудобственно просить, чтоб на рынок свезли.
Простые люди, небось, на каретах до рынку не ездят.
А Еська меня пальчиком манит.
— Гляди, Зося, вот тут корзина. Еда проверена, питье тоже. На денек-другой хватит… — Под другою лавкой тоже короб оказался, правда, деленный на части. — Здесь стазис-ларь. В нем тоже еда… оно, конечно, вкус будет специфический весьма, но с другой стороны, хотя бы точно без отравы. С водой, полагаю, проблем у вас не будет… тут одеяла… в трактирах вам ночевать очень не рекомендую. Зослава, не смотри на меня так. Тебе только домой доехать и обратно, а я таким макаром уже пятнадцать лет живу. Ничего. Попривыкнешь.
Вот же ж… болезный.
Пятнадцать лет жить да всего стеречься… этак вскорости от собственное тени бегать начнешь.
— Охрана будет. У них свои инструкции, но, Зослава, на охрану полагаться не стоит. Она нужна лишь для того, чтобы особо горячие головы остудить. От разбойников, опять же…
— Еська…
— Чего, Зослава? Я, если хочешь знать, был за то, чтоб тебя исключили…
— Что?! — Этакого подвоху я от Еськи не ожидала. Исключили?
Выгнали, то бишь?
— Зослава. — Он вздохнул и крышку закрыл. — Тебе, конечно, обидно, но лучше быть обиженной да живой, чем…
