Как в случаях с «Памятью». Организация русских националистов во главе с фотохудожником Васильевым бешено эволюционировала к фашиствующему состоянию. А Пятое управление превратило ее в объединение, пекущееся о памятниках культуры, старины, православия. Методы превращения организации из одного состояния в другое — находка «пятой службы».
Ветераны вспоминают, как реагировал Бобков на операцию, предотвратившую угон самолета из Ленинградского аэропорта «отказниками»-евреями. Ленинградские чекисты провели ее мастерски. О замыслах угонщиков знали задолго. Их взяли с поличным, с оружием, за несколько минут до захвата самолета. Суду и адвокатам не оставили ни одного оправдательного мотива. И все же Бобков был недоволен: почему допустили, что они объединились в преступную группу, почему дали ей «выйти» на террористический акт? Вот если бы этого не допустили, то был бы высший класс оперативной контрразведывательной работы.
Но это в случае с терактом. А в «тихих» ситуациях, когда на антисоветском фундаменте объединялись интеллектуалы? Было дело с неким известным философом, лидером одной такой неформальной группы. Надо было ее «растащить». С каждым из «соратников» беседовали, убеждали. Вскоре одному из них на работе начали оформлять служебную поездку в Италию. «Соратники» увидели в этом свидетельство предрасположенности к нему властей. Другому «пришел» вызов из Израиля, что вызвало очередной всплеск подозрительности. С третьим решали вопрос о публикации его работ в издательстве «Мысль», что аукнулось волной зависти. Идейные нити, объединявшие «соратников», начали рваться, смещались интересы, распад был неминуем. Лучшие офицеры Пятого управления умели превращать человеческие пороки в такие добродетели, которые препятствовали произрастанию социально-ориентированных взрывов.
Работа нередко была на грани провокации. Но провокациям в 60-80-е годы ставили предел установками самого же КГБ. Оперативный работник знал, что если его агент, внедренный в террористическую группу, подталкивает ее к террору, к действиям, да еще по его указанию, то они оба попадают под уголовную статью. Ибо в ней есть понятия «организатор» и «пособник». Стоит доказать близость к этим понятиям, и дело становилось судебным.
Бобков с особым тщанием подходил к методам работы с антисоветскими группами. У людей его службы дешевые приемы типа «напоили и что-то подложили» не проходили. В оперативных делах он требовал от разработчиков нетривиальных ходов, но без нарушения уголовного кодекса. Он заставлял оперативных работников действовать в тесном контакте со следственным отделом КГБ и скрупулезно выполнять его требования по созданию доказательной базы, причем вещественной прежде всего.
Воспоминания (Филипп Бобков, эксклюзив) :
«Я тогда так задачу ставил: если осуждать человека, то не по показаниям других в отношении его или по его личным показаниям, а только на основании вещественных доказательств. А когда курировал следственное управление КГБ, требовал неукоснительно следовать этому принципу».
— Рецидивы 37-го года никогда не должны повторяться!
Произнося эту фразу, он скорее всего думал, что память о событиях 37-го года должна висеть над КГБ, как дамоклов меч.
Однажды он проводил совещание по делу одной организации. И его оперработник, докладывая ситуацию, возмутился требованием следователя к показаниям свидетелей: писать по установленной форме, под диктовку.
— Ну как же можно под диктовку, это фальсификация типичная. Каждый же видел свое, пусть и напишет, пусть коряво, но как он видел происшедшее,горячился оперативник.
— Это действительно так? — спокойно спросил Бобков.
Даже излишне спокойно. Все знали — это верный признак ярости.
Он глянул на начальника следственного отдела Волкова, потом на присутствующего здесь же следователя. От этого взгляда хотелось превратиться в невидимку.
— С таким мнением подполковник не может вести следствие. Решите, кто будет заниматься этим делом.
Несомненно, к провокации отношение у Бобкова было двойственное. Он принимал ее на грани оперативной игры, способной парализовать антигосударственную деятельность, но не принимал в следственных действиях. Эта двойственность была выстрадана опытом службы в органах безопасности при Абакумове, Серове, Шелепине, Семичастном, Андропове. И эта выстраданность на закате чекистской карьеры однажды испытывалась поручением родной партии.
Воспоминания (Филипп Бобков, эксклюзив) :
«В русле идей Зубатова ЦК КПСС предложило создать псевдопартию, подконтрольную КГБ, через которую направить интересы и настроения некоторых социальных групп. Я был категорически против — это была бы чистая провокация. Был разговор на пленуме, где я поставил вопрос: зачем КПСС должна сама для себя создавать партию-конкурента? Пусть рождение новой партии идет естественным путем. Но не убедил участников пленума. Тогда за это дело взялось само ЦК, секретарь партии занимался этим. Так они «родили» известную Либерально-демократическую партию и ее лидера, который стал весьма колоритной, даже скандальной фигурой на политическом небосклоне».
Судьбы. Михалыч
Диссиденты, инакомыслящие... Богатая, колоритная перипетиями судьбы группа интеллигенции. Сколько вышло их воспоминаний к сегодняшнему дню: Солженицын, Сахаров, Григоренко, Марченко, Амальрик, Алексеева, Буковский и много еще других. И их краска подсохнет на палитре истории. А мы обратимся к тому, чья диссидентская судьба оказалась туго повязанной с Пятым управлением и привнесла некий резонанс в деятельность КГБ. Не захотел он открыть свое имя, поэтому назовем его по отчеству — Михалыч.
При всей необычности это был типичный советский интеллектуал оппозиционного толка. От родителей — начитанность, образованность, кругозор. Единственный ребенок в семье заслуженных учителей — отец отмечен орденом за педагогические заслуги.
В 1952 году Михалыч учился на пятом курсе исторического факультета Московского университета. Когда он написал дипломную работу, на кафедре пришли в ужас от темы и трактовки. Тогда он за несколько дней написал другую, «проходную», и с блеском защитился.
Диплом историка, знание десяти языков, феноменальная память открывали ему любые двери в поисках работы. Но начинались трудовые будни, учрежденческая рутина — и ему становилось скучно. За место особо не держался, новое находил легко.
Главным делом для него оставалась историческая публицистика. Его первый литературно-исторический труд назывался «Рыцарь железного образа» о Феликсе Дзержинском.
Как-то незаметно он вошел в круг диссидентствующей молодежи, которую спустя десятилетия назвали шестидесятниками. Его темы разжигали интерес. Он писал о народовольцах, о Кирове, о Сталине, о репрессивной политике. Самой известной в диссидентских кругах стала его рукопись «Логика кошмара» — о репрессиях 37-го года. Тогда-то им и заинтересовалось КГБ. Занимался им офицер Пятого управления майор Станислав Смирнов, так его назовем.
