Я понимал, что надо исправлять положение, надо, чтобы Хрущев хотя бы несколько слов сказал о сатире. И вот на приеме в Георгиевском зале я подошел к Хрущеву и озвучил свою просьбу: «Что такое? – удивился Хрущев. – А почему я должен был еще что-то сказать?!» «А потому, – говорю я, – что каждое ваше слово начинают цитировать, изучать, и если вы ничего не сказали о сатире, значит, Никита Сергеевич, вы к этому жанру плохо относитесь, и это будет иметь роковые последствия не только для литературы…» «А где же мне это сказать?» – спрашивает Хрущев. «А вот сейчас и скажите прямо в микрофон». Хрущев подошел к микрофону и обратился к залу: «Вот тут товарищ Михалков говорит, что я ничего не сказал о сатире. Сатира нам нужна, она нам очень помогает!» и повернулся в мою сторону: «Ну вот я и сказал». Я опять обращаюсь к нему: «Надо, Никита Сергеевич, чтобы слова ваши попали в стенограмму доклада». Хрущев подозвал редактора «Правды» Сатюкова и дал указание: «То, что я сейчас сказал о сатире, вставьте в доклад». Этот эпизод липший раз возвращает нас к временам, когда руководящее мнение, компетентное или некомпетентное, волюнтаристски могло решать очень многое.
Вспоминается один из пленумов ЦК. Раньше на них приглашалось много гостей. Перед началом ко мне обратились некоторые товарищи, ратовавшие за сохранение памятников старины. То есть за то, что сейчас с таким успехом утверждается и поддерживается правительством. Они попросили меня передать Хрущеву письмо, в котором предлагалось создать общество охраны памятников культуры. Об этом я, собственно, и говорил с трибуны. Передаю письмо Хрущеву, а он не берет. «Не возьму», – говорит. Я настаиваю: «Никита Сергеевич, очень прошу взять, люди просили, и сам я всем сердцем за это дело». Он опять: «Не возьму!» Я – в дурацком положении: на глазах у всего пленума идет между нами обмен репликами. В конце концов, Хрущев уступил и с сердитым видом принял письмо. И вот я жду, когда кто-нибудь из выступающих меня поддержит. Ни один человек не поддержал! Ни один. В заключительном слове Никита Сергеевич говорит: «Вот тут Михалков и Паустовский защищают памятники старины», – и… выступил против содержания переданного мною письма. И тут же, на трибуне, что-то порвал. Не знаю, что именно: то ли текст письма, то ли какие-то свои заметки. По всей Москве поползли слухи: дескать, Михалков вылез и получил по мозгам. Злые языки всегда найдутся. Но все-таки общество по охране памятников истории и культуры было создано, и сегодня оно достойно служит Отечеству.
Правда, о том же пленуме остался в памяти и более веселый эпизод. Два первых секретаря райкомов, серьезные люди, сидят и хохочут. Хрущев из президиума им говорит: «Вы что, на концерт пришли? Что вы там смеетесь?!» Один из них отвечает: «Извините, мы тут басни Михалкова читаем». Они книжку мою купили в киоске. Вот так всегда: серьезное и смешное бывает рядом.
– Как относился к сатире, к критике Брежнев?
– Я однажды спросил у Брежнева: «Леонид Ильич, ваше мнение о „Фитиле“»? Он говорит: «Неприятно смотреть». Как-то спросил Мазурова: «Кирилл Трофимович, „Фитиль“ смотрите?» – «Смотрю». – «Ну и как?» – «Три ночи потом не сплю». – «Ну так что, может, его прикрыть?» – пошутил я. – «Нет-нет, он нам нужен!»
А, выступая чуть позднее в Баку, Брежнев поддержал «Фитиль», когда я ему сообщил, что острый сюжет, затрагивающий честь мундира азербайджанских руководителей, не допущен в прокат.
Какие парадоксы! С одной стороны – застой, с другой – поддержка «Фитиля»!
Михалков – агент КГБ?
– Сергей Владимирович, в книге американского журналиста Баррона говорится о том, что вы и ваша супруга – агенты КГБ. Вопрос, я понимаю, деликатный, правда, не с точки зрения Баррона.
– Насчет жены не знаю. Но вспоминаю вот что.
Смерть Брежнева застала меня в Испании. Требуя комментариев к событиям, произошедшим в Советском Союзе, журналисты мне как депутату Верховного Совета СССР не давали прохода. Все спрашивали об одном: «Как вы смотрите на то, что во главе страны будет теперь шеф КГБ Юрий Андропов?» Когда наиболее приставучий газетчик довел меня до белого каления, на помощь мне пришел присутствовавший при беседе испанец. «Что ты к нему пристал? – набросился он на соотечественника. – При чем тут Комитет государственной безопасности? Да у них в СССР большинство людей думают о безопасности государства!»
Полная свобода ведет к анархии
Мне не раз приходилось встречаться с Леонидом Ильичом Брежневым. Он производил на меня впечатление доброжелательного и контактного человека. Но необъяснимо быстро Брежнев утратил связь с реальностью. Наверное, потому, что по характеру был сибаритом. Как говорится, «красиво жить не запретишь». Но когда такой личности дается бесконтрольная власть, создаются все условия для удовлетворения ее сибаритских потребностей. А угодничество окружающих и вседозволенность стимулируют безнаказанность в тех слоях общества, для которых личное благополучие превыше всего. Нарушения социалистической законности: приписки, казнокрадство и коррупция, парадность, показуха, тотальный бюрократизм в годы застоя при попустительстве высших чинов в государственном аппарате разъединили общество, тормозили его развитие. Здоровые же силы практически не имели возможности противостоять этой беспринципности чиновников и руководителей. Колесо истории катилось не в ту сторону. Рождалось недоверие к тому, что провозглашалось с трибун, и к средствам массовой информации. Но вот Генеральным секретарем партии становится Юрий Владимирович Андропов, честнейший и скромнейший коммунист, все видевший со своего поста председателя Комитета государственной безопасности, но в условиях полного забвения демократизма и гласности не имевший возможности содействовать коренному изменению обстановки в стране. Для всего нужны соответствующие условия…
– Может быть, мы поговорим о роли личности в истории?
– Когда меня сегодня спрашивают за границей о Михаиле Сергеевиче Горбачеве, я говорю, что сама жизнь выдвинула его на пост Генерального секретаря. Пришло время нового мышления.
Вспомним: при Сталине человека могли оклеветать, убрать с дороги, арестовать, уничтожить… При Хрущеве можно было попасть в такую немилость, в какую попали тогда, скажем, поэт Андрей Вознесенский, кинорежиссер Марлен Хуциев, скульптор Эрнст Неизвестный, некоторые другие. Несправедливый гнев руководителя партии – и поэта перестали печатать, художника – выставлять. Разгромные статьи в прессе предавали остракизму имя человека. В первую очередь вспоминаю о Борисе Пастернаке. В обстановке морального террора, развязанного вокруг имени Пастернака, многие писатели, в том числе и я, не нашли в себе гражданского мужества и согласились с решением об исключении его из Союза писателей. И приветствовали это решение. Сегодня горько об этом вспоминать. Время ставит все на свои места. При Брежневе многие, очень многие на себе почувствовали, куда уводит разрыв между словом и делом, – угнетала общая нестабильность. Только при Юрии Владимировиче Андропове атмосфера общественной жизни начала оздоровляться. Но судьба отпустила ему так мало времени…
Что такое перестройка лично для меня? Это совсем иное отношение к жизни. Я, например, честно говоря, порою шел на поводу вместе со всеми. Не один, а вместе со всеми. Однако, когда громили Владимира Дудинцева за его прекрасный роман «Не хлебом единым», я единственный выступил в его поддержку. Это было в Дубовом зале Центрального дома литераторов.
