— Да, пою я очень мало. В этом сезоне спела лишь «Аиду» и два «Бала-маскарада». Не могу сказать, что у меня на Большой театр нет времени, но, как бы это сказать, не так уж ласково зовут. Может, не заинтересованы? И опять же, не только ко мне такое прохладное отношение. Замечательная певица Маквала Касрашвили, и та дает два-три спектакля в году, это очень грустно. Конечно, свой театр мы любим и готовы петь там за три копейки. Но любовь должна быть взаимной… Не знаю… Если честно, вообще не могу понять, что происходит в Большом. В опере, во всяком случае, все плохо, все рецензии плохие. Конечно, молодежь надо привлекать, но растить-то ее надо на традициях. А в театре этого понять не хотят. Вот вы заговорили о Большом театре, и мне стало ужасно грустно.
— С Гергиевым у вас более теплые отношения. Да и Мариинка не менее прославленная сцена.
— Да, Гергиев меня очень любит, приглашает, радует. Недавно была с ним в «Ла Скала», в Венеции, сейчас он зовет меня в «Войну и мир», хочет поставить и в «Ла Скала», и в «Метрополитен-опера», в 2000 году. А сейчас новые с ним гастроли, буду петь «Кармен» уже без гипса.
— Господи, а что случилось, Глена Васильевна?
— На сцене Мариинки тенор меня уронил, сломала руку, четвертый акт допевала со сломанной рукой, под наркозом. Что делать, когда-то Мазурок сломал ногу, а недавно какой-то драматический актер чуть ли не испустил дух, упав в оркестровую яму…
— Сочувствую вам, и, слава богу, все обошлось. Скажите, это правда, что вы единственная из наших советских певицу удостоившаяся чести попасть в золотую книгу «Метрополитен-опера»?
— Возможно, коль вы об этом слышали. Но я и в самом деле уже много лет пою на этой, едва ли не самой престижной сцене мира. Так же много лет, как и на сцене «Ла Скала».
— В вашем музыкальном мире бушуют такие же страсти, как и в остальном общежитии. Ревность, зависть, подсиживание, доносы… Каковы ваши отношения с Галиной Вишневской после того, что она написала о вас в своей книге «Галина»?
— Встречались неоднократно: здрасьте — до свидания. Особого желания общаться с нею у меня нет. Что касается ее книги, что ж, возможно, что ею двигала творческая ревность, ведь я сделала очень большую карьеру. А, может быть, в часы отчаянья после отъезда из Советского Союза она озлобилась и на меня, и на многих, многих. Ведь вы читали книгу, сами знаете. Но горя большого я не чувствовала, что мы разошлись. Хотя сначала переживала, ведь я Вишневскую очень любила.
— Как человека или как певицу?
— Больше как человека. Вообще она была хорошая тетка (искренне смеется), хорошая женщина, открытая, никогда не выставлялась, не хотела казаться лучше, чем на самом деле, и эта открытость меня, молоденькую девчонку, очень подкупала. Я ее любила, и когда мы поссорились, то есть я с ней не ссорилась, разошлись после книги, у меня был просто шок. Но не осталось во мне ни злобы к ней, ни чувства мести, тем более…
— Это хорошее качество в вас, Елена Васильевна.
— А зачем быть злой и мстительной? Ведь Бог есть, и он все видит. Я верующий человек. Мне кажется, что наша душа не умирает. Умирает только наша шкурка. Поэтому над душой надо трудиться, совершенствовать ее по силе возможности.
— Вы ведь тоже когда-то написали книгу, и она стала бестселлером?
— До сих пор у меня просят эту книгу, но ничего не осталось. Издать бы ее снова, но сегодня так трудно что-то делать без помощи других, и не знаешь уж, чего у кого просить. Книгу помогала писать журналистка, искусствовед Рена Шейко, царство ей небесное, умерла молодой. Целый год она ходила за мной и со мной. Она писала обо мне, а я в это же время вспоминала свою жизнь… Есть замысел продолжить книгу. Пишу я быстро, но только под вдохновенье.
— Елена Васильевна, в ваших друзьях числятся почти все первые голоса мира: Паваротти, Каррерас, Монсеррат Кабалье, Гяуров… Вы многое знаете об их жизни. Скажите, это правда, что Паваротти требует за свои выступления сумасшедшие гонорары, что он не выходит на сцену, если ему не платят полмиллиона долларов?
— Паваротти тенор, а тенора — особый народ, они и впрямь получают самые высокие гонорары. Теноров очень мало, а хороших еще меньше. Плюс к этому Паваротти обладает необычайным даром обаяния: он единственный из теноров может собрать стадион. И этому есть объяснение. Когда-то в нью-йоркском центральном парке он начал давать концерты на открытом воздухе, и американцы валом валили послушать великого итальянца. Сейчас готовится какое-то умопомрачительное шоу Паваротти и… не удивляйтесь… Майкла Джексона. Представляете, какими деньгами здесь пахнет? Но лично я к такому шоу отношусь отрицательно.
— Если не секрету каковы же ваши гонорары?
— Это действительно секрет, потому что я нахожусь во власти менеджера. А пенсия моя совершенно не секретная — 490 рублей.
— Но почему такая маленькая пенсия, ведь вы народная артистка Советского Союза.
— …лауреат Ленинской премии, Герой Соцтруда…
— Поразительно, слов нет. Я знаю, что поп-звезды находятся во власти изворотливых менеджеров, а раньше вы были под крышей Госконцерта…
— …которому я дала прибыль не менее чем в миллион долларов. Был в моей биографии такой казусный случай. Когда-то хорошо ко мне относившийся тогдашний министр культуры Петр Демичев подарил в пожизненное пользование рояль «Стейнвей». Но все меняется, сменился и министр культуры. Новый — по фамилии Захаров — приказал отобрать у меня подарок прежнего министра. Пришли дяди и, как это было после революции, экспроприировали презентованный рояль. Вот какие были порядки: я дала этому государству миллион долларов, на эти деньги «стейнвеями» можно было уставить дорогу от Патриарших прудов до Кремля… Тогда со мной и случился нервный криз, пропал голос, пошатнулось здоровье. Было просто обидно. Я написала Раисе Максимовне, ответ жду до сих пор…
— Да… Я забыл спросить вас, как все начиналось, как вы попали в Большой театр?
— Студенткой третьего курса Ленинградской консерватории я участвовала в конкурсе имени Глинки и получила первую премию. Пришло письмо из Москвы от Лисициана с приглашением работать в Большом театре. Я не поверила, решила, что надо мной подшутили. И не ответила. Павел Герасимович снова написал мне: «Ждем, приезжай, приходи в Большой театр». Поехала, предварительно выучив партию Марины Мнишек в «Борисе Годунове». Пришла на пробу. В зале все знаменитости: Архипова, Анджапаридзе, Вишневская, Лисициан, Петров, Авдеева, Леонова. Попросили спеть сцену судилища из «Аиды». В паре со мной сам Зураб Анджапаридзе. «Я с тобой хачу спеть», — ласково сказал он. А Зураб был для меня богом. Вышла на сцену, тростиночка, вся дрожу, трясусь от страха, но так увлеклась, что забыла про прослушивание и пела Анджапаридзе как своему любимому. Он мне и говорит на ушко во время действия: «Дэвушка, павернись в зал, ничего нэ слышно»… Так меня взяли в Большой театр. Сдала я экстерном в консерватории сразу за два года, и началась совершенно сумасшедшая жизнь.
