Т. И.: Тихий вечер на берегу моря, и чтобы рядом дивно, как всегда, пел под гитару Саша Черный, цыган. И чтобы неподалеку был Феликс…
Ф.: Зачем?
Т. И.: А на всякий случай. В нем гнездится иммунитет от всякой пошлости и зла.
Ф.: Говорят, Жорж Сименон в восторге от вашего исполнения русских романсов и песен?
Т. И.: Да, я пела ему. Он потом написал мне, что мне удалось передать образ России, глубину ее, доброту! Красоту ее!
Ф.: Вы поете под гитару?
Т. И.: Да. Самую любимую, работы Ивана Батова, я подарила Эрмитажу, чтобы она прожила как можно дольше на радость людям. Она удивительно красива!
Ф.: А что за песни у вас?
Т. И.: Я свой репертуар подбирала всю жизнь. Мою коллекцию русских романсов и песен, начиная с конца XVII века, у меня купил Музей музыкальной культуры имени Глинки. Когда пою – я вижу то, о чем пою. А голос у меня небольшой.
Ф.: Вы ведь сидели в сталинских лагерях. Как это было?
Т. И.: Видите ли, я считала стихийным бедствием то, что происходило у нас в стране. Люди были в состоянии гипноза от страха, словно оцепенели! Меня арестовали осенью 47-го года. Для меня, когда кругом снова шли аресты, это было, как землетрясение, нечто гораздо более грандиозное, чем крушение моей личной судьбы. Я шла по делу одна. После года тюрьмы я по статье 58–10 попала в лагерь в Воркуту. На первых порах меня охватило огромное любопытство к совершенно новой для меня жизни. Оно спасло меня от отчаянья, от непрерывного страдания, от разлуки с детьми, с красотой и радостью жизни. Это наступило потом… Я уцепилась за единственную свободу, которую никто не может у меня отнять: не допустить гибели своей души, не допустить в нее ненависть, ругань, ложь, доносительство. Выдержать. Я была убеждена, что вернусь, что бред рассеется, что землетрясение прекратится для всех. Я хотела, вернувшись, в глаза своих детей прямо посмотреть, глаз не пряча… «И вышек странные кресты / Мы позабудем – я и ты»… Я писала тайком стихи. Никому о себе, о своем прошлом не рассказывала. Сильно жалела окружающих – всех попавших в беду. Та «душистая-пушистая», какой я раньше была, не выдержала бы лагерной жизни, и я стала совсем другой. Я уже в тюрьме поседела.
В лагере мне пришлось столкнуться и с ненавистью лично ко мне, и с клеветой на меня. Я часто попадала впросак, бывала «белой вороной», а это особенно тяжко… Но я не сдавалась! Не поддаться, не стать частью злобного мира! И мне помогли многие. Теплом, участием, куском хлеба, добрым словом. Среди толпы обездоленных встречались люди потрясающей чистоты и душевной прелести, люди умнейшие и честнейшие… И доброта словно сама плыла ко мне. И спасала.
Но не могу больше говорить об этом, Феликс. Вы молодой, красивый, «на вершинах» – и вдруг волею судьбы стали моим исповедником. Хватит. Читателям нравятся интервью со знаменитостями. Никому не интересно, что пережила какая-то неизвестная Татьяна Ивановна. Читать не будут.
Ф.: Ну, ладно… Но что вы думаете о космосе?
Т. И. – Думаю, что, конечно, мы в нем не одиноки. Только большинство людей не способны видеть это и слышать. Но есть такие, кто видит и слышит. Жизненная энергия – это бессмертный поток. Им пронизано все. Я не погибели жду – я мира хочу и спасения для измученной нашей Земли. Ее спасет наша к ней любовь.
22 августа 1987 года
Глава 26. Графиня Разумовская о Марине Цветаевой
«Здесь не было тех причин, которые заставили бы ее наложить на себя руки».
«Автор книги „Марина Цветаева. Миф и действительность“, которая стоит у меня на цветаевской полке и которую я не раз перечитывал, живет в Вене?! Так помогите мне встретиться с ней», – обратился я к своим венским друзьям, сообщившим неожиданную новость. Я много лет «болел» Цветаевой, и все, что касалось ее судьбы, ее творчества, приводило меня в трепет.
…И вот с листочком бумаги в руках, на котором написан адрес, подхожу к особняку, построенному в конце XIX века. Дверь как дверь, звонок как звонок, только странно: на всех жильцов большого четырехэтажного дома одна сигнальная кнопка. Открываю дверь, вхожу в подъезд, и сразу же попадаю в «объятия» русской архитектуры, старинных картин. Поднимаюсь по лестнице мимо ряда огромных полотен с изображениями людей в одеждах «седой старины». Мрамор, хрустальные светильники, анфилада комнат. Сопровождаемый хозяйкой, прохожу в ее комнату, сажусь в кресло, осматриваюсь. И здесь старинные русские книги, утварь, мебель, роскошные люстры. Дворцовая обстановка.
Графиня Мария Андреевна Разумовская – наследница знаменитой русской фамилии.
– Мы с братом Андреем, – говорит Мария Андреевна, – прямые потомки Разумовских.
– В Австрии?
– Нет, в мире, включая и Россию. А было так. Отправленный в Австрию послом, это было в конце XVIII века, Андрей Кириллович Разумовский по окончании службы остался в Вене навсегда. Был два раза женат. Страстный любитель музыки, он сам играл на скрипке, покровительствовал Гайдну и Бетховену; один из циклов сочинений последнего так и называют – «Квартетами Разумовского». В Вене до сих пор есть улица Разумовского. В Австрию переселился и младший брат графа Григорий Кириллович, женившийся также на австрийке. И он стал жить в Вене. Таким образом, в России «настоящих» Разумовских не осталось. А в Австрии, наоборот, приумножилось, после того как пошли дети у Григория. Вот так мы и живем здесь двести лет.
Моя мать – русская, отец – австрийский офицер. Во время Первой мировой войны попал в плен к русским. Пробыв три года в России, выучился русскому. Вернулся домой, познакомился с девушкой – беженкой, присматривавшей за детьми его сестры. Девушка-эмигрантка оказалась княжной Екатериной Николаевной Сайн-Витгенштейн из рода героя Отечественной войны 1812 года фельдмаршала П. X. Витгенштейна. Она и стала моей матерью.
Стихи Цветаевой перевернули ее жизнь
…Итак, я шел на встречу с автором книги о любимом поэте, а общаюсь с наследницей старинной русской фамилии, владелицей родового имения в самом центре австрийской столицы. Неожиданный, но приятный сюрприз. И меня раздирают сомнения: о чем больше расспрашивать – о судьбах предков Марии Андреевны, служивших отчизне верой и правдой, или о ее работе над книгой о Марине Цветаевой?
Стихи Цветаевой ее увлекли совершенно случайно. Из России прислали самиздатовскую поэму, автором которой якобы была Цветаева. Сквозь все сочинение рефреном проходил душевный вопль героини: «Я так больше не могу, я так несчастна, я покончу с собой…» Было это году в 62-м. Заинтересовавшись судьбой поэтессы, Мария Андреевна взяла в библиотеке книгу американского автора С. Карлинского, посвященную жизни и творчеству Марины Ивановны. Прочла, заинтересовалась еще больше. Но на всякий случай разослала специалистам ту самую поэму. И что же? Выяснилось, что этот «самиздат» – не Цветаева. Поэма сочинена кем-то другим. Но это теперь было неважно: подлинная Марина Цветаева уже не отпускала Марию Разумовскую.
