Диги-диги-дигли,
Диги-диги-талис,
Вот мы и достигли,
Вот и долетались.
Мудрое стихотворение. Обращено оно не в виде упрека кому-то, а в виде укора себе. Вспоминал, наверное, своего буревестника…
О Валентине Распутине и Евангелии
– Давно уже я ничего не читала, глаза не позволяют. Из современных писателей я признаю только одного Распутина. Может быть, потому, что его только и читала, запоем, когда могла еще, несколько лет назад. Он мне очень нравится.
Но когда я услышала, что он вместе с Астафьевым, которого я не читала, занялись чем-то вроде юдофобства, я от него отвернулась. Внутренне отвернулась. Хотя мы переписывались, и он бывал у меня в Москве. Как же так: верующий, читающий Евангелие человек, в котором на каждой странице говорится об избранном народе и черным по белому сказано, что дева Мария для вынашивания и рождения божественного ребенка была избрана из народа еврейского. Как же можно «свои мысли» иметь на эту тему? Спорить с Евангелием? Тогда вы не считайте себя верующим человеком. Евангелие нам дано, чтобы мы принимали его без критики. Говорить, что одно хорошо, а другое плохо – значит не верить ни в Христа, ни в Евангелие.
Если вы можете подтвердить, что он выступает против евреев, что он антисемит, тогда я очень огорчусь. Потому что Распутин – прекрасный писатель.
О времени
– Вы спрашиваете, чем я сейчас больше живу: прошлым или настоящим… По-моему, будущим. Это же интересней, чем то, как мы тут живем. Нас сюда бросили, как щенка, за шиворот. Щенок плавает, учится. Так и мы. Но очень важно, как мы проживем это время, важно по сочетанию с будущим, для будущего. А прошлое что же? Прошлого… его нет. Конечно, интересны хорошие книги из прошлого и хорошие люди из прошлого, память о них. Все это приятно. Но сделать мы уже ничего не можем. Разве что Борису (Борис Пастернак. – Ф. М.), нашему с Евгенией Филипповной (Е. Ф. Кунина, литератор, подруга А. И. Цветаевой, знавшая Б. Пастернака. – Ф. М.) другу, открыть музей в Переделкине. Он ему не нужен, он нужен другим, ему он абсолютно не нужен. Так же, как моей сестре Марине совершенно не нужен музей в мемориальной квартире (имеется в виду готовившийся тогда к открытию первый музей М. И. Цветаевой в Москве, на ул. Писемского. – Ф. М.), потому что Марина там уже не живет. Но для людей это воспитательно, это нужно, поэтому мы, конечно, будем отстаивать эти музеи. А настоящее… это что? Это стык между прошлым и будущим… Встреча прошлого и будущего – это и есть настоящее, оно существует эфемерно. Как во сне… Один только миг…
О бессмертии
– Искусство для меня играет только служебную роль, как переход к религии. Но есть и совершенно безрелигиозное искусство, как у милого Андрюши Вознесенского, который хулиганит по поводу Божьей Матери. В одном из его сборников написано, что какая-то девка (иначе я сказать не могу, хотя он ее называет «девушкой») в лицо Божьей Матери ругает ее сыночка, а Божья Матерь терпит и улыбается. Считаю это хулиганством. Поэтому не могу серьезно относиться к такому искусству.
Я думаю, что когда у поэта очень сильно заболит живот или очень сильно заболят зубы, он взмолится, и эта мольба будет серьезнее, чем его стихи. Потому что, когда человек молится, он начинает чувствовать свое бессмертие, из которого он создан. Мы сделаны из вечного материала, и ничего с этим поделать не можем. Очень важно вот это осознавать. Покуда человек не понял этого, он вроде бы как в темноте. А когда он поймет, тогда он пробьет себе путь, ему будет легко. Он будет идти с чьей-то помощью, взывать к чьей-то помощи, и помощь сейчас же придет.
Бог – это самый грациозный индивидуалист на свете. Он не навязывается, Он все время грациозно отступает: «Меня нет, меня нет, пожалуйста, я не настаиваю». И только когда Его зовут, Он радуется и очень просто помогает. А навязываться Он не будет. Не может и не хочет. Дана Библия, дано Евангелие, даны Святые Отцы, жизнь Святых Отцов, жизнь мучеников, которые во имя чего-то умирали. И если во всем этом разобраться, то поймешь, что временная жизнь не могла этого создать. Только сочетание с Вечностью могло создать такие судьбы. Когда поймешь, тогда интересно жить. А так, по-моему, смертная скука: знаешь, что ты завтра можешь заболеть раком или при переходе улицы тебя собьет машина – и ты умрешь, и тебя нет. Какая тут охота жить?
О старости
– Вы спрашиваете, как я переживаю свой возраст… Ответ будет неинтересным. Дело в том, что настоящая моя старость началась… восемь месяцев назад, потому что начались постоянные боли. Появился остеохондроз, болит шея, постоянно болит голова, ни наклониться, ни откинуться назад – каждое движение болезненно. Как мне жить? Я стараюсь отвлекаться или сном, или работой. А так… Радостного ощущения старости у меня нет. Может быть, и существует радостное ощущение старости, но когда человек не болеет. А когда он не болеет, тогда он и не старый, он тогда пожилой и его назвать стариком нельзя. Старик – это, с моей точки зрения, человек, который страдает от своего тела и терпит его. Что может быть в этом веселого? Правда, все дело в том, как к этому относиться. Если мне это послано и не помогают никакие врачи и никакие друзья, которых у меня много, значит, надо терпеть. И я терплю. Посмотрим, кончится ли это состояние в какой-то час или кончится вместе со мной. Приходится принимать и это.
О судьбе
– Если бы я не была религиозна, мне было бы очень трудно в жизни. Ни с того, ни с сего быть сосланной на десять лет в сталинский лагерь, жить с проститутками, убийцами в общем бараке… Если бы я была неверующей, я только бы возмущалась, как все неверующие, бывшие со мной в то время. Они все время сосчитывались со Сталиным, со следователями, с доносчиками. Но это же совершенно бесполезно. Ведь те творили то, что они считали нужным. Их за это нужно жалеть, за них надо молиться, но злиться на них – бесполезное занятие. Так же, как я не могу предъявить никаких претензий к тому, что у меня постоянно болят шея и голова. Если будет болеть настолько сильно, что я не смогу ни спать, ни работать, тогда я буду взывать о помощи, а сейчас я мало взываю о помощи, потому что могу терпеть. Терпение – это то, что более всего нужно человеку. В заключении я только и слышала проклятия в адрес правительства, неудержимую ярость. А в чем виновато правительство? Оно ведь не видит дальше своего носа, с этого носа оно и судит. Сталин считал, что все кругом – враги народа, он был глубоко больным человеком. Как там рассчитались с ним за эту болезнь, сколько ему за эту болезнь спустили – не мое дело. Но злиться за то, что он меня посадил? Я говорила следователю: «Что я могу иметь против вас? Вы исполняете вашу работу, и я, если это Богу угодно, поеду в лагерь на десять лет. Ведь вы только орудие в руках Божьих». Поэтому что мне на них злиться? Где они сегодня, мои следователи? Все на том свете, вероятно.
Три раза меня уводили из дома. Первый раз – на два месяца. Горький заступился, меня выпустили в тридцать третьем. В тридцать седьмом следователь мне сказал: «Горького нет на свете, он за вас не заступится». И я пробыла десять лет, потом еще полтора в лагере рядом с сыном, потом была послана на вечную ссылку. Ее я тоже пережила, значит, это – моя судьба. С чем спорить? Кто обещал нам, что, придя на Землю, мы будем счастливы, богаты, признаны? Никто. Мы как гости попали сюда. А кто куда и как попал – это его судьба. И с этим надо справляться, потому что она неповторима, эта судьба, она у каждого – своя. Это же не судьба соседа. Если я пробыла в ссылках и лагерях двадцать два года, то это я их пробыла. Если бы их пробыл другой, все было бы по-другому. Другой мог все воспринять иначе. Значит, нет в мире равенства меж людьми и судьбами, и не будет никогда. Все помыслы об этом – фантазия.
