Вспоминаю еще один эпизод на кулинарную тему. Кстати, может быть, мало кто знает, что Андрей Андреевич очень любил готовить и считал себя непревзойденным шеф-поваром: например, делал необычные супы. Как-то сказал: «Люди могут ругать мои стихи, пожалуйста, но никак не мои супы». Когда я однажды приехала к нему в Переделкино, он приготовил суп типа свекольника, но с… цветами. Мне сразу это блюдо показалось несъедобным, но я съела все до последней ложечки. Я должна была съесть. Для этого вывалила в тарелку много сметаны… И сметана меня спасла. Видя, как я «уплетаю» его угощение, папа сказал: «Ну, как? Это же гениально!» – «Да-да, гениально», – подтвердила я. Конечно же, мне хотелось доставить ему радость. Когда моя тарелка опустела, папа спросил: «Еще хочешь?» – «Нет-нет, я наелась досыта, спасибо».
Так и запомнился мне на всю жизнь тот обед в саду: свекольно-малиновый холодный суп – а в нем цветы, цветы, цветы… Вообще цветы он обожал.
– Когда же вы, Ариша, поняли, что ваш папа – поэт, которого любят, у которого миллионы поклонников?
– Он не просто поэт, он еще очень необычный человек…
Когда он читал стихи, мне одной или на людях, на своих творческих вечерах, я понимала, что его поэзия – это не то, что мы «проходим» на уроках. Его стихи отличались от всего того, что я раньше читала и слышала в школе. Я чувствовала это и по реакции людей на его вечерах. Конечно же, мне было очень приятно, что я его дочь, что моя фамилия Вознесенская.
– Вы сразу стали носить эту фамилию?
– Да, сразу. Но в школе, тем более в младших классах, дети на нее не реагировали. Конечно, если бы в тринадцать лет я не уехала с мамой в Америку и училась бы здесь в институте, было бы все, наверное, иначе…
– Расставание с отцом далось не легко?
– Да, очень. И мне, и маме. Потому что у мамы с папой всегда были теплые, хорошие отношения. Я не помню их ссор, резкой интонации в разговорах. Даже по их телефонным фразам я чувствовала, что их соединяет какая-то добрейшая связь… Своим уже повзрослевшим умом я поняла, что любовь папы и мамы, их сумасшедший роман, мое появление на свет соединили их навсегда. Что бы потом ни случилось в их жизни. Мне кажется, и папа это чувствовал.
– То есть где бы ни была мама, в России или в Америке, вы ощущали ее близость с отцом?
– Да, это так. Он ревновал маму и в те времена, когда между ними давно уже ничего не было. Когда мама вышла замуж, когда мы уезжали в Америку… Всякий раз по телефону он начинал разговор с вопроса: «Как мамочка?» И особенно переживал, узнав, что мама серьезно заболела.
Хочу сказать, что и у меня с отцом была теплая-претеплая связь, мне казалось, что, когда я подросла, он начал мной гордиться и наши отношения вышли на какой-то более духовный уровень.
Однажды, мне было тогда лет шестнадцать, мы с папой сидели в ЦДЛ, к нему подошел какой-то мужчина и игриво спросил: «Андрей, это твоя новая девушка?» «Это моя дочь», – гордо ответил папа.
– Ну, конечно, я понимаю Андрея, он гордился своей юной красавицей-дочерью. Но вам не было обидно, ведь мало кто знал, что у знаменитого поэта есть дочь?
– Да, вы правы, немногие знали о моем существовании. Только самые близкие папины друзья, с которыми он познакомил меня. На даче мы общались с Наташей Пастернак, с ней мы дружим до сих пор. Встречались с Андреем Дементьевым, Алексеем Рыбниковым, Раймондом Паулсом, Зурабом Церетели…
– То есть его окружение вы знали…
– Не в полной, конечно, мере, он ведь общался со многими. С поэтами, музыкантами, актерами. Когда мне было семь лет, вместе с Николаем Караченцовым, его женой и их сыном ездили в Лондон. Там произошел забавный случай – в Гайд-парке меня пытались «похитить» королевские лебеди. Мы стали их кормить, и один лебедь, схватив меня за рукав, стал бить крыльями. Я не поняла, почему он так разбушевался. Наверное, испугался за своих лебедят. А у жены Николая Петровича была кожаная куртка, и ею она стала лупить высокородную птицу… Позже мы узнали, что лебеди принадлежали английской королеве и их, оказывается, ни в коем случае нельзя трогать. Нас всех могли арестовать…
Часто с папой ходили в музеи, театр, посещали знаменитое кафе «Пушкинъ». Папа любил посидеть в кафе, попить чаю.
– Я замечал, что он любил сладкое.
– Да, он сластена. Все время говорил: «Больше не могу, скоро моя морда не поместится в телевизор». Регулярно заказывал наше любимое блюдо – десерт «Пушкин», который поджигался. Мы веселились, хохотали, на нас смотрели посетители. И еще папа любил горячий шоколад, именно горячий.
Еще помню, он с удовольствием ел пельмени со сметаной, супы.
– Чувствую, что любовь отца к сладкому передалась и вам.
– Да. Наверное, вы заметили, что я налегаю на десерты из вашего больничного буфета…
– Чем больше всего запомнился папа – общением, подарками, может быть, особым запахом одеколона? Ведь он был, что называется, настоящим денди.
– Вы правы – запахом. Запахом одеколона «Фаренгейт». Помню, возвращаюсь из школы, поднимаюсь на лифте и точно знаю – папа приехал. Потому что этот аромат ни с чем не спутаешь. В то время это был очень редкий одеколон. Еще запомнились его слова, фразы, которые больше никто мне не говорил: «милая», «ангел мой». Только папа меня так называл. Он не произносил: «доченька», он говорил: «да, милая», «да, ангел мой». А книги подписывал так: «Любимой Аринке» или «Любимой дочке».
– Сколько книг с его автографами в вашей библиотеке?
– Почти все. Но у мамы точно есть все, и те, которые выходили еще до меня. Когда появлялась новая книга, если меня не было в Москве, он передавал ее моей бабушке, подписывал бабушке и мне. Почерк у него не очень понятный, но бабушка и мама научились разбирать, а потом и я к нему привыкла. Правда, иногда все-таки спрашивала: «Что ты мне написал?»
Помню, как он читал новые стихи, мы слушали, мама что-то записывала. Я приезжала из Америки в Москву на летние и зимние каникулы. И все, что к тому времени папа написал нового, он читал мне. Показывал макеты будущих книг. Например, по композиции книги «Цветы» советовался со мной.
– Вы изучали творчество отца на уроках литературы?
– Нет, я же уехала из России после седьмого класса. Так что не знаю, говорят ли о моем папе в российских школах.
– Когда он читал вам свои стихи, спрашивал ли, как любой поэт спрашивает: «Ну, как тебе?»
– Нет, он так не спрашивал. Он говорил: «Гениально, правда?»
– Узнаю Андрея в этой фразе. Даже вижу, как он это произносит, сам, будто ребенок…
– Когда он перестал считать меня маленькой, многое мы обсуждали с ним на равных. Я слушала его стихи, если что-то не понимала, спрашивала у него или уже потом у мамы…
– Не возникало ли желания самой сочинять?
