– Это крапивник, – сказала мама и повернулась, чтобы уйти.
* * *
Солнце скрылось за вершинами Асбирги, и зеленые тона сразу померкли, пожухли и превратились в серо-коричневые. Листья и ветки словно начинали терять свою трехмерность. Интересно, подумал я, когда я вспоминаю мать, ее ли я вспоминаю или всего лишь перебираю воспоминания о ней? Скорее последнее. Стеклянные сумерки сгущались с каждой минутой, а я толком не помнил, где оставил свой «Мицубиси». Я чувствовал себя как тот путешественник во времени из романа Уэллса, когда его разлучили с машиной времени. Возможно, мне следовало встревожиться, запаниковать? Но что такого плохого могло со мной случиться? Допустим, я не смогу отыскать путь назад и умру от холода и голода. Что ж, Эван Райс напишет для «Гардиан» некролог. Впрочем, еще вопрос, станет ли он его писать? Когда я в прошлом году осенью устроил новоселье, желая заодно познакомить всех с Кармен, Эван практически из кожи вон лез, всячески подчеркивая свой литературно-мужской статус альфа-самца – обед со Стивеном Спилбергом во время его последней поездки в Латинскую Америку; гонорар в пятьдесят тысяч долларов за одну-единственную лекцию в Колумбии; приглашение в жюри Пулитцеровской премии («Я еще посмотрю, смогу ли я это куда-нибудь втиснуть, я чертовски занят!»). Моя сестра Фиби, пожалуй, будет по мне скучать, хотя мы с ней во время очередной встречи каждый раз уже минут через двадцать начинаем воевать несмотря на то, что вроде бы перед этим заключили прочный и долгий мир. Кармен, я думаю, тоже расстроится. И, возможно, станет обвинять в случившемся себя. Холли, благослови ее Господь, организует доставку тела с этого края земли. Они с Аоифе также испортят шоу, которое непременно попытаются устроить из моих похорон. Ну, а Гиена Хол узнает о моей смерти раньше меня. Но вот вопрос: будет ли он хоть немного по мне грустить? Как клиент я для него теперь персонаж второстепенный. Зои? Зои просто ничего не заметит, пока не иссякнет ручеек поступающих на ее счет алиментов. Хотя девочки, наверное, выплачут себе все глаза. Во всяком случае Анаис.
Нет, это просто смешно! Какая-то жалкая рощица, даже лесом ее не назовешь! И потом, я помню, что рядом с автостоянкой были припаркованы несколько кемперов, так, может, просто крикнуть погромче: «Помогите!» Нет, кричать я не могу. Потому что я мужчина. Потому что я Криспин Херши. Потому что я, в конце концов, «анфан террибль английской словесности»! Просто не могу и все. Вон там какой-то поросший мхом валун, похожий на голову тролля, выбирающегося из-под земли…
* * *
…и вдруг – видимо, это был какой-то фокус северного освещения, – довольно узкий сегмент видимой мною лесистой местности, включавшей и тот мшистый валун, и подобие буквы Х, образованное двумя склонившимися друг к другу стволами, вдруг начал мерцать и колебаться, как простыня на ветру, но ведь ветра-то не было и в помине…
А потом – о господи! – из-за этой «простыни» высунулась рука и отодвинула ее в сторону! А из щели в расколовшемся пространстве словно по мановению волшебной палочки появился хозяин руки – светловолосый молодой человек в куртке и джинсах, прямо из воздуха материализовавшийся посреди этого жалкого леска. Я бы дал ему лет двадцать пять, и он был очень хорош собой, прямо модель. Я в полном изумлении смотрел на него: неужели передо мной… призрак? Нет. Хрустнула ветка под его мягкими замшевыми Desert Boots. Никакой это не призрак, и никакой «материализации» не было, а ты просто идиот, Криспин Херши! Этот «призрак» – такой же турист, как и ты. Скорее всего, он из кемпера со стоянки. Возможно, ему просто понадобилось «под кустик». Черт бы побрал эти сумерки! Черт бы побрал очередной день, который я провел в обществе самого себя!
– Добрый вечер, – поздоровался я.
– Добрый вечер, мистер Херши.
Произношение у него было почти идеальное, полученное, видимо, в очень дорогой английской школе; ничего общего со свистящим и пришепетывающим исландским английским.
Мне было приятно, что он меня узнал. Признаюсь, я был даже польщен.
– Весьма признателен, что вы меня узнали, да еще в таком странном месте.
Он сделал несколько шагов и с довольным видом остановился на расстоянии вытянутой руки от меня.
– Я один из ваших поклонников. Меня зовут Хьюго Лэм.
Он тепло и обаятельно улыбнулся мне. Он улыбался так, словно я много-много лет был его верным другом. Странно, но мне все время хотелось, чтобы он меня похвалил.
– Рад с вами познакомиться, Хьюго. Видите ли, это, наверное, звучит немного глупо, но я решил пройтись, а потом забыл, в какой стороне автостоянка…
Он кивнул, и лицо у него стало задумчивым.
– Асбирги устраивает такие фокусы почти со всеми, мистер Херши.
– Так, может быть, вы мне укажете, куда нужно идти?
– Да, конечно. Всенепременно укажу. Но сперва разрешите задать вам несколько вопросов.
Я чуть отступил назад.
– Вы хотите сказать… насчет моих книг?
– Нет, насчет Холли Сайкс. Нам известно, что вы с ней стали близки.
С некоторым страхом я понял: а ведь этот Хьюго – одно из загадочных «предвидений» Холли! Затем я сердито отверг эту мысль, сказав себе: ерунда, это просто жалкий репортеришка из какого-то жалкого таблоида! Ведь Холли говорила, что и в своем новом доме в Рае она уже имела неприятности с целой бандой телепапарацци.
– Я бы с удовольствием выложил вам все сведения о Холли и обо мне, – оскалился я, глядя на этого красавчика, – но дело в том, солнышко, что все это вас, черт побери, совершенно не касается.
– Ах, как вы ошибаетесь! – с абсолютно невозмутимым видом возразил Хьюго Лэм. – Все, что касается Холли Сайкс, касается и нас тоже. Причем очень сильно.
Я стал осторожно отступать от него, пятясь спиной, и сказал:
– Ну, как бы то ни было, а мне пора. Прощайте.
– Вам понадобится моя помощь, чтобы выбраться отсюда, – сказал он.
– Можете сами скушать свою помощь, она как раз уместится в вашем небольшом желудке. Холли – частное лицо точно так же, как и я. А дорогу я и сам найду…
Хьюго Лэм сделал какое-то странное движение, и я почувствовал, что мое тело словно приподнимает футов на десять над землей рука какого-то невидимого великана; причем эта великанья рука так крепко стиснула мне ребра, что они похрустывали, а от позвоночника по нервным окончаниям растекалась невыносимая боль; но просить о пощаде или хотя бы просто стонать я почему-то считал невозможным, хотя терпеть эту пытку даже несколько секунд было просто невыносимо. Но секунды бежали одна за другой – это я считал их секундами, а на самом деле они вполне могли быть и днями! – и наконец меня швырнули, нет, не уронили, а именно швырнули на землю. Вокруг был все тот же лесок.
Лицо мое было впечатано в плотный слой перегнивших листьев. Я что-то приговаривал, извиваясь и постанывая, но самая острая боль уже затихала. Скосив глаза, я заметил, что выражение лица у Хьюго Лэма как у мальчишки, отрывающего ножки пауку-сенокосцу: слабый интерес и насмешливая зловредность. Подобную невыносимую боль во всем теле можно было бы объяснить, например, применением какого-нибудь тазера, но как объяснить мое пребывание на высоте десяти футов над землей? Все мое любопытство погасил некий атавистический ужас; я понимал, что должен во что бы то ни стало отделаться от этого типа. От страха я даже штаны намочил, но в данный момент мне и это было безразлично. Ноги совершенно не желали меня слушаться, а в ушах звучал чей-то далекий-далекий голос, точнее, рев: «Ты никогда больше не будешь гулять один!», но я старался не слушать, не мог, не смел и самым жалким образом пополз куда-то задом наперед, но потом все же заставил себя встать и прислонился к большому пню. Хьюго Лэм сделал еще какой-то жест, и ноги подо мной тут же снова подогнулись. Но боли на этот раз не было. Хотя, пожалуй, стало еще хуже: ниже пояса у меня вообще пропала всякая чувствительность. Я коснулся своего бедра – бедро было на месте, но оно казалось совершенно чужим и совершенно бесчувственным. Хьюго Лэм подошел ближе – я просто похолодел от страха, – уселся на пень и сказал:
