Сделанные в форме НЛО светильники Дома литературы мигнули и вспыхнули.
– Писатели создают свои произведения не в пустоте. Мы работаем в том или ином вполне определенном физическом пространстве – в кабинете или ином помещении; а в идеале – в таком доме, как Глюфрастейн, созданный Лакснессом. Однако мы также творим и внутри некоего воображаемого пространства, среди коробок, клетей, полок и шкафов, полных… и мусора, и сокровищ, хотя и то и другое, безусловно, культурного происхождения. Это и детские песенки, и колыбельные, и мифы, и легенды, и всевозможные истории, и анекдоты – все то, что Толкиен называл «компостной кучей»; к ним же относятся и разнообразные мелочи личного характера – телепередачи, которые ты видел в детстве; доморощенные космологические истории, которые рассказывали тебе родители, а несколько позже – собственные дети. К этому же пространству, разумеется, относятся и карты – как выдуманные, так сказать ментальные, так и настоящие, имеющие основу и края. Так вот для Одена, как и для многих из нас, самое интересное и увлекательное – это то, что находится за пределами настоящей карты…
* * *
Холли снимала здесь квартиру с июня, но уже через пару недель собиралась возвращаться к себе в Рай, так что в квартире был минимум мебели, и она производила впечатление очень просторной, очень чистой и очень аккуратной – сплошь ореховые полы и кремовые стены; а из окон открывался чудесный вид на горбатые крыши Рейкьявика, спускавшиеся к чернильно-синему заливу. Уличные фонари точками светились в северных сумерках и становились все ярче по мере того, как меркли свет и краски дня; в гавани сверкали огнями три круизных лайнера, похожие на три плавучих Лас-Вегаса. На том берегу залива полнеба закрывала длинная гора, похожая на кита, но толком разглядеть ее не удавалось из-за низкой облачности. Орвар сказал, что эта гора называется Эсья, но признался, что сам никогда на нее не поднимался, потому что она «вроде как прямо тут, за порогом». Я же все время пытался подавить сразу же возникшее и постоянно усиливавшееся желание остаться здесь жить; думаю, это желание возникло у меня из-за полнейшего отсутствия на тот момент реалистического отношения к жизни: вряд ли я оказался бы способен прожить хотя бы одну зиму в условиях, когда световой день длится не более трех часов. Холли, Аоифе, Орвар и я поужинали вегетарианской мусакой, которую заполировали парой бутылок вина. Они расспрашивали меня о моем недельном путешествии по Исландии. Аоифе рассказывала, как летом работала на раскопках поселения Х века недалеко от Эгильсстадира, и все время старалась втянуть в разговор очень милого, но тихого и предельно молчаливого Орвара и заставить его поведать о том, как он на основе генетической базы данных создал карту всего населения Исландии. «Более восьмидесяти женщин оказались носительницами ДНК коренных жителей Америки, – сообщил мне Орвар. – Это доказывает, причем вполне основательно, что саги Винланда основаны на исторической правде, что это не попытка выдать желаемое за действительное. По женской линии также очень много носителей ирландских ДНК».
Аоифе описала особое устройство, с помощью которого каждый ныне живущий исландец может узнать, не является ли он родственником – и если является, то насколько близким, – любому другому ныне живущему исландцу. «Им давно уже было необходимо, верно, Орвар? – Она ласково погладила руку Орвара, лежавшую на столе. – Чтобы избежать неловких утренних сомнений типа «Неужели, клянусь именем Тора, я только что трахал свою собственную кузину?».
Бедный парень покраснел и пробормотал что-то насчет выступления какой-то группы, которое скоро начнется. Каждый в Рейкьявике, кому еще нет тридцати, тут же пояснила Аоифе, состоит по крайней мере в одной музыкальной группе. После чего они оба встали и собрались уходить, пожелав мне bon voyage
[211]
, поскольку я рано утром уже должен был уезжать. Я получил нежный поцелуй от Аоифе, точно дядюшка от любимой племянницы, и крепкое рукопожатие от Орвара, который только в последний момент вспомнил, что принес мне на подпись «Сушеные эмбрионы». Пока Орвар шнуровал свои высокие ботинки, я пытался придумать что-нибудь умное, особенное, чтобы осталась память об этой встрече, но ничего путного так и не придумал.
Орвару от Криспина с наилучшими пожеланиями.
Я изо всех сил старался быть умным с тех пор, как написал «Ванда, портрет маслом».
Но как только перестаешь стараться, черт побери, сразу возникает ощущение такой свободы!
* * *
Я мешал, мешал, мешал ложечкой чай, пока листики мяты не превратились в ярко-зеленых рыбок-гольянов в водовороте чая.
– Последним гвоздем в гроб наших с Кармен отношений стала Венеция, – рассказывал я. – Если я никогда больше не увижу этого города, то умру счастливым.
Холли выглядела озадаченной:
– А мне Венеция показалась такой романтичной…
– В том-то и беда! Это же просто невыносимо – хрен знает сколько красоты! Эван Райс называет Венецию «столицей разводов» – и действие одной из лучших своих книг переносит именно туда. Это книга о разводе. Венеция – это человечество в своем перезрелом состоянии, а может, что гораздо хуже, в состоянии разлагающегося трупа…
Черт меня дернул сделать подобное «умное» замечание по поводу какого-то кошмарного, драного зонтика, который Кармен зачем-то купила, – ей-богу, я такие вещи говорю по двадцать раз на дню; но тут она вместо того, чтобы ловко посадить меня в лужу, почему-то с прискорбным видом поджала губы – вроде как «Напомните мне, зачем я трачу последние дни своей молодости на этого противного колючего старикашку?» – и пошла себе через площадь Святого Марка. Одна, естественно.
– Ну что ж, – нейтральным тоном заметила Холли, – у всех бывают плохие дни…
– Это было немного похоже на описанное Джойсом богоявление – во всяком случае, мне так кажется. Но я ее не виню. Ни за то, что порой явно вызывал у нее раздражение, ни за то, что она меня бросила. Когда ей будет столько лет, сколько мне сейчас, мне уже стукнет шестьдесят восемь, просто кошмар! Любовь, может, и слепа, но совместная жизнь высвечивает особенности каждого не хуже самых современных рентгеноскопических приборов. В общем, Холли, весь следующий день мы ходили по музеям, обходя их один за другим, но не вместе, а как бы порознь. И когда мы прощались в аэропорту Венеции, ее последними словами было: «Береги себя»; так что когда я приехал домой, у меня в электронной почте уже висел «Dear John»
[212]
. Не могу сказать, чтобы это стало для меня неожиданностью. Мы оба уже имели печальный и отвратительный опыт развода, и одного раза было вполне достаточно. Мы сошлись на том, что останемся друзьями, будем обмениваться поздравительными открытками на Рождество и общаться друг с другом без малейшей злобы. И, возможно, никогда больше не увидимся.
Холли кивнула и что-то невнятно пробормотала – должно быть, сказала: «Ну, ясно».
