Раздался щелчок. Запись закончилась, снова зашипел «пустой хвост», и я нажала на «Stop».
В голове у меня буквально роились догадки, полудогадки и множество вопросов. Мои друзья и я всегда считали, что душа Эстер погибла, не выдержав повреждений, полученных во время схватки с Джозефом Раймсом и его убийства, а остатки сил она истратила на «редактирование» воспоминаний Холли Сайкс. А иначе никак нельзя было объяснить причину того, что с 1984 года Эстер ни разу не выходила с нами на связь. Впрочем, полученная кассета выдвигала совершенно иную, весьма драматическую, альтернативу случившегося. Видимо, после завершения Первой Миссии душа Эстер была разрушена до критического, но все же не фатального уровня. Она сумела обрести убежище глубоко внутри некоего неизвестного и ничего не подозревающего «носителя» и так хорошо замаскировалась, что ни один из охотников Пути Мрака, направляемый Обратным Сценарием, не сумел ее отыскать и уничтожить. И теперь, получив от нее необходимые ключи и указания, я вроде бы могла определить ее местонахождение и наконец освободить ее душу из этого убежища, где она провела сорок один год. Впрочем, моя надежда на это была настолько худосочной, что казалась близкой к анорексии. Ведь уже через несколько часов пребывания в параллаксе чужих воспоминаний чувствительность практически растворяется. А Эстер столько лет существовала во внутренней реальности чужого тела, что я не была уверена, вспомнит ли она хотя бы собственное имя.
Я смотрела на отражавшееся в оконном стекле лицо Айрис Фенби в обрамлении деревьев Клейнбургского леса. Мясистые губы, приплюснутый нос, короткие вьющиеся черные волосы, чуть подернутые серебром. Лес за окном представлял собой остатки старых лесов, покрывавших берега озера Онтарио в течение всей предшествующей эпохи голоцена. Война, в которой лес сопротивлялся наступлению сельскохозяйственных угодий, шестиполосных хайвеев и полей для гольфа, была им практически проиграна. Могла ли уцелеть Эстер Литтл? Жива ли она? Этого я не знала. Просто не знала. Эстер имела власть над Входом, так почему же она не стала искать убежища у кого-то из Хорологов? Возможно, именно потому, что это было бы слишком очевидно. А как быть с последней частью послания Эстер: «Один из наших врагов кое-что предложит тебе, и очень скоро»? Или: «Он уже совсем близко»? Что все это значит? Сейчас глубокая ночь, но у меня хорошо защищенный дом с пуленепробиваемыми стеклами в окнах, расположенный в одном из самых благополучных северо-западных пригородов Торонто. И потом, со времени предостережения Эстер, записанного на магнитофон, прошел сорок один год. Трудно поверить, чтобы за столько лет можно было в точности предвидеть конкретные события, даже если предсказателем являлся такой одаренный Хоролог, как Эстер…
* * *
Зазвенел звонок переговорного устройства, установленного на столбе у ворот, и я, прежде чем нажать на кнопку и ответить, инстинктивно спрятала посылку из Норвегии за стопку книг, высившуюся на письменном столе. Мое переговорное устройство не способно идентифицировать явившегося с визитом. И потом, сейчас уже ночь. Может, вообще не стоит откликаться?
– Да?
– Маринус, – услышала я мужской голос, – это Элайджа Д’Арнок.
Я была потрясена: интересный способ выйти на контакт! А впрочем, после звонка Хьюго Лэма в Ванкувере мне вообще ничему не следовало удивляться.
– Какая… «приятная» неожиданность!
Мертвая тишина. Затем:
– Да, мне так и представлялось, что для вас это наверняка будет неожиданностью. На вашем месте я бы испытывал те же чувства.
– «Мне представлялось»? «Чувства»? Вы себе льстите.
– Да-а. – Голос Д’Арнока звучал задумчиво. – Может, и льщу.
Я быстро пригнулась и выключила лампу, чтобы он снаружи не смог меня увидеть.
– Не хочу показаться грубой, Д’Арнок, но не могли бы вы сразу перейти к вашему тайному злорадству относительно Оскара Гомеса, чтобы я в конце концов могла спокойно повесить трубку? Сейчас уже очень поздно, а у меня, как вы знаете, день выдался чрезвычайно долгий и насыщенный.
Последовало унылое молчание, исполненное тревоги, потом он заявил:
– Я хочу, чтобы все это прекратилось!
– Что именно? Этот наш разговор? Что ж, буду только рада. Прощайте…
– Нет, Маринус! Я… хочу выйти из игры.
Я попросила повторить последнее предложение: уж не ослышалась ли я.
И Д’Арнок повторил тоном обиженного ребенка:
– Я хочу выйти из игры.
– А дальше я говорю: «Правда?», а вы отвечаете: «Только в ваших мечтах!» Во всяком случае, когда я в последний раз училось в университете, эта игра выглядела примерно так.
– Я не в силах… не в силах выносить эти процедуры сцеживания. Я хочу выйти из игры.
Куда более странным, чем свойственные Анахоретам выражения в речи Д’Арнока, было то, что в его интонациях не сквозило ни капли чванства, столь характерного для его собратьев. Но я все еще была чрезвычайно далека от того, чтобы купиться на его «искренность».
– Ну что ж, Д’Арнок, – сказала я, – теперь, когда вы au fait
[230]
овладели искусством чувств и воображения, попробуйте представить себя на моем конце провода: как бы вы ответили на столь внезапную демонстрацию угрызений совести со стороны высокопоставленного Анахорета?
– Весьма скептически, черт побери! И для начала я бы спросил: «А почему именно сейчас?»
– Действительно прекрасный вопрос для начала разговора. Так почему сейчас, Д’Арнок?
– Это возникло не сейчас. И это не сиюминутное чувство. Это… как тошнота, которая у меня все усиливалась в течение последних… уже, наверное, лет двадцати. Но я больше не могу закрывать на это глаза. Я… Послушайте, в прошлом году Ривас-Годой, Десятый Анахорет, сделал своим источником… пятилетнего малыша из Параисополиса, это одна из пригородных трущоб Сан-Пауло. У Энцо – так звали малыша – не было ни отца, ни друзей; это был несчастный запуганный ребенок, но с очень живым и активным чакра-глазом; и Ривас-Годой стал для него, так сказать, старшим братом… Прямо как в учебнике. Я осуществил внутреннюю проверку Энцо, совершив акт ингрессии, и мальчик оказался совершенно чист, никаких признаков Хорологии. Так что я вполне одобрил его кандидатуру. Я присутствовал в Часовне на процедуре Возрождения, когда Ривас-Годой подвел Энцо к…
Я прикусила язык, потому что с него уже готовы были сорваться не меньше пяти ядовитых замечаний.
– …к «Санта-Клаусу» и предложил с ним познакомиться. – Даже по голосу Д’Арнока угадывалась гримаса отвращения.
– И это был мужчина европейской внешности, лет шестидесяти с виду, которого на самом деле не существует.
– Да. Энцо, собственно, и выбрали, потому что он говорил, будто Санта вполне может оказаться и настоящим. Так что Ривас-Годой пообещал мальчику, что возьмет его в Лапландию и познакомит с Сантой. Так что на этот раз Путь Камней оказался самой короткой дорогой к Северному Полюсу, а Часовня превратилась в столовую Санты, ну и Тьма вокруг… она, в общем, заменила полярную ночь… и все это было названо Лапландией. Энцо никогда не покидал своей фавелы, так что… – Д’Арнок протяжно выдохнул сквозь зубы, – …ничего лучше он и не видел. Ривас-Годой сказал, что я ветеринар, который лечит оленей Санты, если они вдруг заболеют, и Энцо пришел в дикий восторг, а Ривас-Годой предложил ему: «Хочешь посмотреть на отца Санты? Он изображен вон на той картине. Это волшебная картина, она умеет разговаривать, так что подойди и поздоровайся». Я думаю, эта последняя минута в жизни Энцо и стала самой счастливой. А потом, когда в день Солнцестояния состоялась процедура Возрождения, и мы пили Черное Вино, Ривас-Годой стал со смехом рассказывать, какой «тупой задницей» оказался этот бразильский мальчонка… и я лишь с огромным трудом сумел опустошить свой бокал.
