В горле бригадного генерала что-то затрепетало.
Тяжкий вздох? Или просто воздух в голосовых связках?
В просвет между деревьями виднелась Темза, серебристая, как сплав меди с оловом и цинком, который называют «пушечным металлом».
Лодка с пятью людьми пролетела с левого берега на правый и во мгновение ока исчезла.
Садовник в плоской кепке сгребал граблями опавшие листья.
Я дочитал в меркнущем свете дня последний абзац: «И все мы кивали ему, финансовому воротиле, человеку богатому, с которым считаются, который и сам уважает закон; да, все мы ему кивали, сидя за полированным столом, поверхность которого была так похожа на застывшую коричневую водную гладь, и в ней отражались наши лица, изборожденные морщинами, носившие следы тяжких трудов и подлых предательств, успехов и любви. Наши усталые глаза смотрели спокойно, но по-прежнему жадно пытались отыскать что-то, не связанное с этой жизнью, ждали чего-то, что уже промелькнуло незаметно и растворилось – во вздохе, в мимолетном воспоминании – вместе с твоей юностью, твоей былой силой, романтикой твоих иллюзий».
Я захлопнул книгу и зажег лампу. Мои часы показывали четверть пятого. Я встал и задернул занавески.
– Ну что ж, сэр. – У меня было такое ощущение, словно я обращаюсь к пустой комнате. – Мне кажется, не стоит вас чрезмерно утомлять…
Неожиданно лицо бригадного генерала напряглось, оживилось, он открыл рот, и хотя голос его был глухим, как у призрака, а речь – невнятной из-за перенесенного инсульта, я смог различить сказанные им слова:
– Мои… проклятые… марки…
– Генерал Филби… это Хьюго, сэр. Хьюго Лэм.
Трясущейся рукой он попытался схватить меня за рукав.
– Полиция…
– Какие марки, генерал? О чем вы?
– Целое… состояние…
К нему вернулся разум, глаза смотрели осмысленно, и на мгновение мне показалось, что он готов бросить обвинение похитителю в лицо, но это мгновение тут же миновало. За дверью в коридоре проскрипела тележка – развозили обед. Тот бригадный генерал, которого я знал когда-то, больше не смотрел на меня с застывшим выражением гнева, потрясения и неожиданно постигшей его неудачи; он оставил меня наедине с этими красивыми настенными часами, с полками, полными чудесных книг, которые никто никогда не читает, и с ясным пониманием того, что, как бы я ни прожил свою жизнь, сколько бы власти, богатства, опыта, знаний или красоты ни выпало мне на долю, в итоге я закончу так же, как и этот старик, ставший теперь таким уязвимым. И я, глядя на бригадного генерала Реджинальда Филби, словно смотрел в некий телескоп, устремленный в будущее, и видел самого себя.
* * *
Амулет, вызывающий сладкие сны, свисал с шеи Марианджелы; я слегка покачал его, и под ним среди буйных кудрей моей любовницы, рассыпавшихся по плечам и по груди, обнаружился крестик с распятием. Я взял Сына Божьего в рот и вообразил, что Он растворяется у меня на языке. Секс, возможно, и является противоядием от смерти, но вечную жизнь предлагает только целым биологическим видам живых существ, а не отдельным их представителям. Из СD-плейера доносился голос Эллы Фицджеральд, которая, как всегда, забыла слова из зонга Мэкки-Ножа
[65]
об одной жаркой ночке в Берлине полсотни лет назад. Где-то под нами прогрохотал поезд районной линии лондонского метро. Марианджела поцеловала мое мускулистое предплечье, потом вдруг укусила, и довольно сильно.
– Ой! – жалобно вскрикнул я, наслаждаясь этой болью. – Это что, по-португальски означает: «Земля поплыла подо мною, мой господин и повелитель. А хорошо ли было тебе?»
– По-португальски это означает: «Я тебя ненавижу! Ты лжец, обманщик, чудовище, псих, извращенец, и чтоб тебе вечно гнить в аду, сукин ты сын!»
Подобные вещи всегда меня заводят; мы оба рассмеялись, предвкушая миг наслаждения, и в итоге я кончил раньше времени. Я аккуратно снял презерватив, стараясь не испачкать пурпурные простыни Марианджелы, и завернул его в салфетку. Хороший секс – это неистовая страсть, безумие, но завершается он всегда сущим фарсом. Марианджела перевернулась на живот и легла лицом ко мне; странно, но женщины почему-то становятся почти безобразными, когда с них снята вся шелуха, когда они уже использованы и прямо на глазах словно начинают покрываться ржавчиной. Марианджела села, сделала несколько глотков из стакана, охраняемого статуэткой Иисуса из Рио, потом поднесла стакан к моим губам:
– Хочешь? – И она прижала мою руку к своей левой груди; было слышно, как ее сердце стучит: люблю, люблю, люблю, люблю, люблю.
Ах, надо было мне все-таки послушаться голоса Хьюго Мудрого…
* * *
– Юго, когда мне можно будет познакомиться с твоей семьей?
Я натянул боксеры. Мне очень хотелось сполоснуться под душем, но контора по продаже автомобилей «Астон Мартин» скоро должна была закрыться, так что стоило поспешить.
– А зачем тебе знакомиться с моей семьей?
– Хочу. Это же совершенно нормально. Мы ведь с тобой встречаемся уже шесть месяцев. 21 июня ты впервые сюда пришел, а завтра 21 декабря.
Господи, какой-то счетчик памятных дат!
– Лучше давай пойдем с тобой куда-нибудь – поужинаем, отметим это событие, а мою семью, пожалуй, оставим в покое. Хорошо, Анж?
– Но я действительно хочу познакомиться с твоими родителями, с твоими братьями…
Ну да: мама, папа, Найджел, Алекс, позвольте вам представить Марианджелу. Она родом из неописуемых трущоб Рио, работает в «Риверсайд Виллас» сиделкой у престарелых пациентов, и я после посещения бригадного генерала Филби классно ее трахнул. Итак, что у нас на обед? Я отыскал под кроватью свою майку.
– Вообще-то, если честно, я не вожу домой подружек.
– Значит, я буду номером первым. Это очень приятно.
– В некоторые области моей жизни… – так, теперь быстро джинсы, молния, ремень, – …я стараюсь никого не пускать.
– Я твоя девушка, а не какая-то «область». Ты что, меня стыдишься?
Какой очаровательный удар кинжалом! Какой эмоциональный шантаж!
– Ты же знаешь, что нет.
Умом Марианджела понимала, конечно, что эту тему следовало бы немедленно закрыть, но сердцу, как говорится, не прикажешь, и сейчас ею правили исключительно эмоции.
– Значит, ты стыдишься своей семьи?
– Не больше чем обычный средний сын из троих имеющихся.
– Тогда, значит… ты стыдишься того, что я на пять лет тебя старше?
– Тебе всего двадцать шесть, Анджела! Это вряд ли можно назвать старостью.
– А может… я недостаточно белая для твоих родителей?
