* * *
В подземном переходе, ведущем от станции метро «Пиккадилли-сёркус», два человека в костюмах и дождевиках блокировали проход, ведя оживленные переговоры с кем-то третьим, скрытым от моих глаз. Сквозь завесу мокрого снега ярко светились витрины магазина «Тауэр Рекордз», в двери метро уже вливалась первая волна владельцев сезонных билетов, но мне вдруг стало любопытно. Между спинами мужчин в дождевиках я мельком заметил какого-то жалкого волосатого йети, съежившегося в углу вестибюля.
– Нечего сказать, отлично ты тут устроился! – говорил один из его мучителей. – Смотришь, кто из людей вон там цветы покупает, а потом здесь пристаешь к ним и просишь денег, понимая, что они не смогут просто так тебе отказать, не почувствовав себя при этом бессердечными ублюдками. – Судя по голосу, мучитель, похоже, здорово выпил. – Между прочим, мы тоже тут промышляем, ясно тебе? Говори, сколько ты уже настрелял?
– Я… – йети испуганно хлопал глазами, – …ни в кого не стрелял.
Мучители, переглянувшись, расхохотались: их смех показался мне малоприятным.
– Я ведь… всего лишь прошу дать мне немного мелочи. В хостеле мне приходится платить тринадцать фунтов за ночь.
– Ну, так побрейся и найди себе работу – хотя бы грузчика!
– Никто меня на работу не возьмет, пока у меня не будет постоянного адреса.
– Ну, так получи пос-с-стоянный адрес!
– Никто не сдаст мне комнату, пока я не получу работу.
– Похоже, у этого типа на все объяснение найдется, верно, Газ?
– Эй, эй, тебе нужна работа? Я дам тебе работу. Хочешь? – спросил второй мучитель.
Первый мучитель – он был покрупнее и посильнее – низко склонился над несчастным йети.
– Мой коллега спрашивает тебя, приятель, причем очень вежливо спрашивает: нужна ли тебе работа?
Йети нервно сглотнул, кивнул и спросил неуверенно:
– А какая работа-то?
– Нет, ты слышишь, Газ? Нищий побирушка, а еще кочевряжится!
– Деньги собирать будешь, – сказал Газ. – Десять фунтов в минуту. Гарантированно.
У йети задергалось лицо.
– А что мне придется делать?
– Сейчас поймешь. – И мерзкий тип повернулся лицом к улице и швырнул целую пригоршню монет в образовавшийся просвет между машинами, двигавшимися сплошным ревущим потоком по Пиккадилли-сёркус. – Давай, Эйнштейн, собери-ка эти гребаные деньги! – Монеты катились между движущимися колесами, закатывались под днища автомобилей, разлетались по лепешкам не успевшего растаять грязного льда. – Ты только посмотри, и улицы Лондона покажутся тебе действительно вымощенными золотом.
И оба мучителя, страшно довольные, заплетающейся походкой потащились прочь, оставив совсем съежившегося йети решать, есть ли у него возможность и монетки собрать, и под автобус не угодить.
– Не надо, – быстро сказал я бездомному.
Он сердито сверкнул глазами:
– Сам попробуй спать в мусорном баке!
Я вытащил бумажник и протянул ему две банкноты по двадцать фунтов.
Он смотрел то на деньги, то на меня.
– Этого ведь хватит на три ночи в хостеле, верно? – спросил я.
Он взял банкноты и сунул их во внутренний карман грязной куртки.
– Очень обязан.
А я, чувствуя, что должным образом совершил жертвоприношение богам, нырнул в двери подземки, позволив «трубе» засосать меня в свое неспокойное нутро, где пахло потом и зловонным дыханием бесчисленного множества людей.
* * *
Строки были достаточно просты: «Люди просто вообразили себе такие республики и государства, каких на самом деле никогда не существовало. И все же то, как люди живут, столь мало похоже на то, как им следует жить, что любой, кто отказывается от того, что у него «есть», во имя того, что у него «должно было бы быть», неизменно приходит к собственному краху, а не к спасению; и человек, который всем своим существом, всеми деяниями своими стремится к добру, скорее всего, потерпит крах или даже погибнет, поскольку его окружает слишком много людей, которые отнюдь не питают склонности к добрым деяниям». И за этот честный, ясным и простым языком выраженный прагматизм кардиналы объявили Никколо Макиавелли
[74]
пособником дьявола! После станции «Эрлз-Корт» поезд метро вынырнул на поверхность, навстречу умирающему свету дня. Мимо промелькнули газовый завод, эдвардианские крыши, каминные трубы, антенны, забитая машинами парковка возле супермаркета, рекламные щиты, сообщающие о сдаче жилья внаем. Пассажиры, владельцы сезонных билетов, держась за поручни, качались из стороны в сторону, точно говяжьи туши, или плюхались на сиденье и превращались в живые трупы – красноглазые офисные рабы, уши которых заткнуты «вокманами» с тупой музыкой диско; те их представители, что постарше и поплотнее, сорокалетние, сидели, уткнувшись в «Evening Standard»
[75]
; ну а те, кто уже почти достиг пенсионного возраста, с изумлением смотрели на Западный Лондон и удивлялись: куда же подевалась их жизнь? Я – та Система, которую ты должен побороть, стучали колеса вагона. Я – та Система, которую ты должен побороть. Но что значит «побороть систему»? Стать настолько богатым, чтобы выкупить себя из рабства, избавить себя от ежедневного унижения рабским трудом? По параллельным путям прошел другой поезд; он двигался так медленно, что я успел разглядеть в одном из вагонов молодого трудящегося Сити – вот точно таким и я должен был бы стать на будущий год. Лицо этого человека, прижатое к окну, пролетело всего в метре от меня. У него была хорошая кожа, хорошая одежда и совершенно пустые, точнее, опустошенные глаза. Я успел даже прочесть заголовок статьи в журнале, который он читал, – «Как к тридцати годам стать по-настоящему богатым». Парень поднял глаза, увидел меня и, прищурившись, тоже попытался прочесть название моей книжки из серии «Пенгуин-классик», но поезд унес его в противоположном направлении.
Если бы у меня и были сомнения, что можно побороть систему, двигаясь вверх, то мне, черт побери, было отлично известно, что выпадением из обоймы ее точно не побороть. «Помнишь Ривенделл?» – спросил я себя. Летом перед моим поступлением в Кембридж мы с ребятами решили вскладчину смотаться в Камдентаун, где находился знаменитый клуб «Floating World».
– Там я накушался экстази и удалился вместе с какой-то девчонкой, похожей на беспризорницу; на губах у нее была помада цвета засохшей крови, а одежда казалась сделанной из черной паутины. Мы с этой девушкой-пауком взяли такси и приехали к ней домой; собственно, в этом доме жили члены коммуны, которая называлась «Ривенделл»
[76]
, а у моей новой знакомой там имелась жалкая клетушка в виде отгороженной части террасы, смотревшей прямо на фабрику по переработке макулатуры. Девушка-паук и я сперва долго резвились под диск раннего Джонни Митчелла, певшего что-то про чаек, а потом продрыхли до полудня, после чего меня отвели вниз, в «комнату Элронда», и покормили чечевицей с карри. А потом эти «пионеры-сквоттеры» поведали мне, что их коммуна – это аванпост будущего, посткапиталистического, постнефтяного и постденежного общества. Все то, что «внутри системы», они считали плохим, а все то, что «вне системы», – хорошим. Когда один из них спросил, как я хочу провести время, отведенное мне на земле, я сказал что-то насчет работы в СМИ, и меня тут же со всех сторон подвергли словесной бомбардировке и коллективной диатрибе, поскольку, с их точки зрения, свойственные данной системе СМИ способны только разделять людей, а не объединять их. Девушка-паук сказала: «Только здесь, в Ривенделле, мы по-настоящему разговариваем друг с другом и слушаем легенды, созданные иными, более мудрыми культурами, например индейцами-инуитами, ибо мудрость древних – это наше основное богатство и наша валюта». Когда я уходил, Девушка-паук попросила у меня «взаймы» двадцать фунтов: ей нужно было купить кое-какие продукты. Я предложил в порядке обмена процитировать какую-нибудь инуитскую премудрость, раз уж это их «основная валюта». Какая-то часть ее ответа была радикально-феминистской, но по большей части ответ был англо-саксонским и весьма непристойным. В общем, я вынес из «Ривенделла» – если не считать лобковых вшей и аллергии на Джонни Митчелла, которая продолжается и по сей день, – твердое убеждение, что «вне системы» существует только нищета и больше ничего.
