– Доброе утро. Резиденция лорда Четвинд-Питта-младшего.
Мужской голос уверенно произнес:
– Хьюго Лэм, я полагаю?
Голос был знакомый.
– А вы, собственно, кто?
– Ричард Чизмен, из Хамбера, козел ты этакий!
– Чтоб меня черти съели! И не в переносном смысле! Как твоя мочка?
– Хорошо, хорошо, но послушай, у меня серьезные новости. Я тут встретил…
– Да ты где? Не в Швейцарии?
– Я в Шеффилде, у сестры. Но ты все-таки заткнись и послушай меня – тут каждая минута стоит миллион. Я вчера вечером встретился с Дейлом Гоу, и он мне сказал, что Джонни Пенхалигон умер.
Неужели я не ослышался?
– Наш Джонни Пенхалигон? Да, черт побери, быть такого не может!
– Дейлу Гоу об этом сказал Коттиа Бенбо, который сам все видел по местному новостному каналу «News South-West». Самоубийство. Он сел в автомобиль, разогнался и рухнул с утеса близ Труро в пятидесяти ярдах от шоссе. Пробил ограду и упал прямо на скалы с высоты триста футов. В общем… он, скорее всего, не страдал… Если, конечно, не думать о том, что заставило его это сделать… и о том, что он чувствовал, когда летел в пропасть.
Мне хотелось плакать. А все эти проклятые деньги! Глядя в кухонное окно, я видел, как мимо прополз бульдозер-снегоуборщик. Следом за ним очень удачно пристроился розовощекий молодой священник; у него изо рта белым облачком вырывалось дыхание.
– Это просто… ну, я не знаю, что и сказать, Чизмен. Трагедия. Невероятная трагедия. Джонни, надо же! Уж кто-кто…
– Да, я тоже все время об этом думаю. Действительно, Джонни – последний, от кого можно было бы ожидать…
– А он… Он был за рулем «Астон Мартина»?
Чизмен помолчал.
– Да. А как ты догадался?
Осторожней! Попридержи язык!
– Никак. Просто он еще в последний вечер в Кембридже, в «Берид Бишоп», говорил, что очень любит этот автомобиль. Когда похороны?
– Сегодня днем. Я не смогу поехать… Феликс Финч достал мне билеты в оперу. Да я и не успел бы вовремя добраться до Корнуолла… Впрочем, может, это и к лучшему. Родным Джонни совершенно не нужна в такой ситуации толпа незнакомых людей, которые намерены остановиться у них в… в… как там их поместье называется?
– Тридейво. А записки Пенхалигон не оставил?
– О записке Дейл Гоу ничего не говорил. А что?
– Просто подумал, что это могло бы пролить какой-то свет…
– Я думаю, во время расследования станут известны еще какие-то подробности.
Расследование? Подробности? Вот черт!
– Да, будем надеяться.
– Ну, Фицу и остальным ты сам скажешь, ладно?
– Господи, конечно! Спасибо, что позвонил, Чизмен.
– Мне очень жаль, что я испортил вам отдых, но мне показалось, что лучше вам все-таки об этом узнать. Ладно, с наступающим Новым годом!
* * *
Два часа дня. Пассажиры фуникулера проходили через зал ожидания на станции Шемёй, болтая чуть ли не на всех европейских языках, но ее среди них не было, и я снова мысленно вернулся к «Искусству войны»
[104]
. Однако в голове у меня имелись и собственные мысли, и думал я сейчас о корнуэльском кладбище, где кожаный мешок с разлагающейся токсической плотью, недавно известной под именем Джонни Пенхалигона, воссоединяется в раскисшей земле со своими предками. Скорее всего, там воет восточный ветер, несущий дождь, и рвет своими когтями зонты оплакивающих. И в струях дождя словно растворяются слова молитвы «За тех, кто, подвергая себя опасности, уходит в море», вчера отксерокопированные на листах А4. Громадная пропасть между мной и нормальными людьми никогда не ощущается столь сильно – одновременно принося мне невероятное облегчение, – как во время тяжких утрат и всеобщего оплакивания. Даже в самом нежном возрасте, семилетний, я был смущен реакцией родных – тогда как их как раз невероятно смутила моя реакция! – на смерть нашего пса Твикса. Найджел выплакал себе все глаза; Алекс был расстроен куда сильней, чем в тот день, когда его долгожданный Sinclair ZX Spectrum прибыл без процессора; а уж родители и вовсе несколько дней были мрачнее тучи. Но почему? Ведь Твикс больше не испытывал боли. И мы больше не должны были терпеть невыносимую вонь, исходившую от пса, страдавшего раком кишечника. То же самое было, и когда умер дедушка. Неужели непременно нужно было рвать на себе волосы и скрежетать зубами от горя? И ведь никто даже не вспоминал о том, каким на самом деле «Мессией» был этот старый пьяница и развратник. На похоронах все отмечали, что я держался «как настоящий мужчина», но если бы они могли в этот момент прочесть мои мысли, то наверняка сочли бы меня человеконенавистником.
Вот она, истина: любви не знать – горя не знать.
* * *
В начале четвертого наконец появилась Холли, та официантка из «Ле Крока». Заметив меня, она нахмурилась и замедлила ход: уже неплохо. Я закрыл «Искусство войны».
– Как это приятно, что я вас здесь встретил!
Лыжники потоком текли к фуникулеру мимо нас, между нами и у нас за спиной. Холли огляделась:
– А где же ваши развеселые друзья?
– Четвинд-Питт – по-моему, это имя прекрасно рифмуется с «Angel’s Tit»…
– А также, по-моему, с «piece of shit» и «sexist git»
[105]
.
– Я это непременно запомню. Так вот, Четвинд-Питт страдает от похмелья, а остальные двое прошли тут примерно час назад, но я надел на палец свое кольцо, делающее меня невидимкой, поскольку понимал, что мои шансы встретиться с вами у фуникулера и вместе подняться на вершину… – я ткнул указательным пальцем на вершину Паланш-де-ла-Кретта, – …свелись бы к огромному жирному нулю, если бы они сейчас оказались рядом со мной. Меня вчера возмутили выходки Четвинд-Питта. По-моему, он вел себя по-хамски. Но я совсем не такой.
Холли обдумала мои слова, пожала плечами и спокойно обронила:
– Для меня все это не имеет ровным счетом никакого значения.
– А для меня имеет. И я очень надеялся, что мне удастся покататься на лыжах с вами вместе.
– И поэтому вы просидели здесь с?..
– С половины двенадцатого. Три с половиной часа. Но не чувствуйте себя обязанной.
– Я и не чувствую. Мне просто кажется, что вы немного пьяница, Хьюго Лэм.
Ага, значит, она запомнила мое имя!
– Все мы в разные периоды своей жизни разные. Сегодня я пьяница, а в другое время нет человека трезвее и благороднее меня. Вы с этим не согласны?
