– Я просто не знаю, что сказать, Холли…
Она промолчала, только залпом допила свое белое вино.
– …кроме «Перестань! Прекрати себя мучить!». Но это было бы грубо и оскорбительно.
Она повернулась ко мне – глаза красные, на лице потрясение.
– Да, – сказал я. – Оскорбительно. Оскорбительно по отношению к Жако.
Было совершенно очевидно, что никто никогда так с ней не говорил.
– Посмотри на это с другой стороны. Предположим, Жако куда-то ринулся из дома; предположим, ты отправилась его искать, но некое… зло опередило тебя и помешало тебе вернуться назад. Ты бы хотела, чтобы Жако на всю жизнь погряз в самообвинениях, стал наркоманом или алкоголиком из-за того, что уверил себя, будто тем своим давнишним необдуманным поступком заставил тебя так из-за него волноваться?
У Холли было такое выражение лица, словно она никак не может поверить, что я посмел сказать ей такое. Да я и сам, честно говоря, не мог в это поверить. И она, по-моему, явно была готова немедленно вышвырнуть меня из своего дома.
– Ведь ты бы наверняка захотела, чтобы Жако жил полной жизнью, верно? – продолжал я. – Жил полной жизнью, а не абы как, наполовину? Ты бы хотела, чтобы он прожил жизнь как бы и за себя, и за тебя!
Видеомагнитофон вдруг решил с грохотом выплюнуть кассету. Холли вздрогнула и спросила каким-то неровным, словно зазубренным голосом:
– Значит, я должна вести себя так, словно ничего не произошло?
– Нет. Просто перестань казнить себя за то, что тебе в 84-м году не удалось понять, как семилетний мальчишка оказался способен прореагировать на твой вполне заурядный акт подросткового неповиновения. Прекрати заживо хоронить себя в этом дерьмовом «Ле Кроке»! Твое бесконечное искупление грехов Жако не поможет. Конечно, его исчезновение переменило твою жизнь – разве могло быть иначе? – но почему ты считаешь правильным бесцельно растрачивать свои таланты и свою цветущую молодость, подавая коктейли таким, как Четвинд-Питт и я, обогащая таких, как Гюнтер, безжалостный эксплуататор и гнусный наркоторговец?
– Так что же ты мне, в таком случае, посоветуешь делать? – заорала Холли в ответ.
– Ну, я тебе ничего не посоветую, потому что не знаю. Мне не приходилось переживать такого. Хотя раз уж ты спросила, то в Лондоне так много других маленьких Жако, которым именно ты могла бы помочь. Беглецов, бездомных подростков, жертв бог знает чего. Ты мне сегодня очень много о себе рассказала, Холли, и для меня это большая честь, даже если тебе сейчас кажется, что я предал твое доверие, раз я так жестоко с тобой говорю. Но во всем твоем рассказе я не услышал ни одной вещи, которая лишала бы тебя права на полезную и приятную – да-да, приятную! – жизнь.
Холли встала; она явно была уязвлена и рассержена; заплаканные глаза припухли.
– С одной стороны, мне очень хочется треснуть тебя чем-нибудь железным и тяжелым, – вполне серьезно сказала она. – Впрочем, и с другой стороны мне хочется того же. Так что уж лучше я пойду спать. А тебе утром лучше уйти. Не забудь выключить свет, когда будешь ложиться.
* * *
Меня разбудил еле заметный рассвет. В голове стоял туман; тело было стиснуто перекрученным спальным мешком. Крошечная комнатка, больше похожая на стенной шкаф; силуэт девушки в мужской футболке; длинные, кольцами вьющиеся волосы… Холли? Это хорошо. По всей вероятности, Холли, которой я велел перестать оплакивать ее братишку, пропавшего семь лет назад – наверняка давно мертвого и умело похороненного в каком-нибудь неприметном месте, – все-таки решила вышвырнуть меня из своего дома без завтрака навстречу моему, в высшей степени неопределенному, будущему… Что ж, ничего не попишешь. Впрочем, за окошком все еще черно. И глаза у меня щиплет от усталости, они так и не успели отдохнуть. И во рту сушь от бесчисленных сигарет и «Пино блан».
– Что, уже утро?
– Нет, – сказала Холли.
* * *
Дыхание девушки стало более глубоким – значит, уснула. Выданный мне матрас-футон был нашим плотом, а сон – рекой, и я скользил по этой реке сквозь волны запахов. «У меня давно не было практики», – сказала она мне, выныривая на мгновенье из путаницы волос, одежды и наших сплетенных тел. Я ответил, что и у меня практики давно не было, и она притворно возмутилась: «Ну что ты врешь, выпендрежник!» Из приемника со светящимся окошечком электронных часов доносились звуки музыки: какой-то давно умерший скрипач играл партиту Баха. Дрянной динамик отвратительно дребезжал на высоких нотах, но я бы не променял этот час музыкального сопровождения даже на концерт, устроенный лично для меня сэром Иегуди Менухиным, играющим на драгоценной Страдивари. Мне даже вспоминать теперь не хотелось о тех щенячьих, достойных разве что первокурсников, разговорах о любви, которые мы вели с моими друзьями-«хамберитами» однажды вечером в «Ле Кроке», но если бы я все же снова там оказался, я бы сказал Фицсиммонсу и всем остальным, что любовь – это слияние двух расплавленных душ и тел в самой сердцевине солнца. Любовь – это полное смешение местоимений «я», «ты», «мы». Любовь – это субъект и объект. Различие между присутствием любви и ее отсутствием – это различие между жизнью и смертью. На всякий случай я одними губами прошептал Холли прямо в ухо: Я люблю тебя. Холли дышала спокойно, как море, и я снова прошептал «Я люблю тебя» – но уже громче, почти на громкости поющей скрипки. Никто не слышит, никто не видит, но дерево в лесу все равно падает.
* * *
Все еще было темно. Альпы притихли где-то за много миль от нас. Окошко в крыше прямо над постелью Холли было совершенно засыпано снегом, но снежная буря, по всей видимости, стихла. Я подумал о том, что в небе сейчас наверняка светят звезды, и мне вдруг очень захотелось купить Холли телескоп. Интересно, смогу я ей его прислать? И откуда? Все тело ныло, голова кружилась, но память все же выхватывала события прошлых суток со скоростью поисковика, мгновенно находящего на долгоиграющей пластинке нужную запись. Приемничек с часами сообщил, что некий ночной дежурный по имени Антуан Тангей «будет с нами» в течение всего «часа ноктюрна», с трех до четырех ночи. Как и все лучшие диджеи, этот Антуан Тангей не произносил практически ни слова. Я поцеловал Холли в волосы и, к своему удивлению, обнаружил, что она не спит.
– Когда улегся этот ветер? – спросила она.
– Час назад. Его словно кто-то выключил.
– Так ты уже целый час не спишь?
– Ага. У меня рука совсем затекла, но я не хотел тебя тревожить.
– Идиот. – Она приподнялась и велела мне немедленно вытащить руку.
Я накрутил длинную прядь ее волос на большой палец и потерся о нее губами.
– Зря я вчера вылез со своими рассуждениями насчет твоего брата. Извини.
– Ты уже прощен. – Она щелкнула резинкой моих трусов. – Это же очевидно. И может быть, мне даже необходимо было это услышать.
Я поцеловал ее в закрученный на затылке узел волос, потом распустил его и спросил:
