Холли снова ушла в ванную. На этот раз дверь она оставила открытой. Смывая макияж, она как бы между прочим спросила:
– Ну что, ты собираешься мне все рассказать или нет?
Весь подобравшись, я осторожно присел на краешек двуспальной кровати и сделал вид, что не понял:
– Что «все»? Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказал?
Она протерла ваткой под глазами.
– Ну, я пока еще не знаю.
– А почему ты решила, что мне есть… что тебе рассказать?
– Не знаю, Брубек. Должно быть, просто женская интуиция сработала.
Я в такие штуки не особенно верил, но Холли, пожалуй, и впрямь обладала недюжинной интуицией.
– Олив просила меня остаться в Багдаде до декабря.
Холли на секунду замерла; потом уронила ватку и повернулась ко мне:
– Но ты же сказал ей, что в июне уходишь.
– Да. Сказал. Но теперь она просит меня передумать и остаться.
– Но ведь ты и мне уже сказал, что в июне уходишь. Мне и Аоифе.
– Я обещал ей перезвонить в понедельник. После того как обсужу ее просьбу с тобой.
У Холли был такой вид, будто я ее предал. Или она поймала меня за загрузкой порнофильма.
– Мы же договорились, Брубек! Что это будет твое самое-самое последнее продление!
– Речь идет всего лишь о каких-то шести месяцах.
– Ой, ради бога! Ты и в прошлый раз говорил то же самое.
– Конечно, но поскольку я получил премию Шихан-Дауэр, то мне…
– А также в позапрошлый раз. «Всего каких-то полгода, и я уволюсь».
– Благодаря этим деньгам, Холл, мы сможем заплатить за колледж для Аоифе на целый год вперед.
– Аоифе предпочла бы иметь живого отца, а не возможность расплатиться с долгами!
– Зачем же так… гиперболизировать! – В наши дни нельзя так просто назвать рассерженную женщину «истеричкой»: это считается сексизмом. – Не зацикливайся ты на этом ради бога.
– По-моему, то же самое и Дэниел Пирл сказал своей девушке, вылетая в Пакистан: «Ну что ты гиперболизируешь!» Так ведь?
– Знаешь, это просто бестактно. И совершенно неправильно. И потом, Пакистан – не Ирак.
Холли опустила крышку унитаза, уселась сверху; теперь наши с ней глаза оказались на одном уровне.
– Меня каждый раз просто тошнит от страха, когда я слышу по радио слова «Ирак» и «Багдад». Меня тошнит от бесконечных бессонных ночей. Меня тошнит от необходимости постоянно скрывать свой страх от Аоифе. Фантастика! Ты – востребованный, получивший массу премий журналист, но у тебя есть шестилетняя дочка, которая хочет, чтобы ей помогли научиться ездить на обыкновенном двухколесном велосипеде без вспомогательных колесиков. А еще она хочет постоянно слышать твой голос, а не какие-то прерывающиеся, еле слышные восклицания раз в два-три дня и не дольше одной минуты – это еще если спутниковый телефон будет работать! Мне, во всяком случае, этого недостаточно! Ты действительно подсел на войну. Брендан прав.
– Ничего я не подсел! Я просто журналист, занимающийся своим делом. Точно так же, как Брендан занимается своим делом, а ты – своим.
Холли потерла виски, словно у нее вдруг разболелась голова, и сказала:
– Ну так поезжай! Возвращайся в свой Багдад, где твою гостиницу в любую минуту может разнести бомбой! Пакуй вещички и проваливай. «Занимайся своим делом», раз оно для тебя важнее, чем мы с Аоифе. Только лучше заранее попроси тех, кто сейчас живет в твоей квартире на Кингс-кросс, оттуда убраться, потому что в следующий раз, когда ты вернешься в Лондон, тебе надо будет где-то жить.
Стараясь сдерживаться и говорить как можно тише, я попросил:
– Пожалуйста, Холли, прислушайся к тому, что ты говоришь, черт побери!
– Нет, лучше ты, черт побери, к себе прислушайся! Месяц назад ты пообещал нам, что в июне уйдешь из этой «Spyglass» и вернешься домой. И вдруг твоя американская начальница, наделенная поистине безграничной властью над тобой, заявляет: «Нет, это произойдет не раньше декабря». И ты послушно соглашаешься. А потом как бы между прочим сообщаешь об этом мне. Ты вообще с кем, Брубек? Со мной и Аоифе или с этой Олив Сан из «Spyglass»?
– Мне предлагают поработать еще шесть месяцев. Только и всего.
– Нет, не только! Потому что когда в Фаллудже все затихнет или ее разбомбят к чертовой матери, это будет Багдад, или Афганистан-2, или еще что-нибудь. Всегда ведь найдется какое-нибудь такое место, где стреляют, и это будет продолжаться до тех пор, пока удача от тебя не отвернется, – и тогда я стану вдовой, а наша Аоифе лишится отца. Да, я смирилась со Сьерра-Леоне, да, я пережила твое пребывание в Сомали, но теперь Аоифе стала старше. Ей необходим отец.
– Предположим, я скажу тебе: «Все, Холли, больше ты помогать бездомным не будешь. Они опасны: у одних СПИД, другие вооружены ножами, третьи полные психопаты. Немедленно бросай эту работу и поступай, скажем… в «Теско». Направь все свое умение общаться с людьми на рекламу сублимированных продуктов. Я не шучу: я приказываю тебе это сделать, а иначе я вышвырну тебя вон из дома». Как бы ты отреагировала на подобное заявление с моей стороны?
– Ради бога, Брубек! В моем случае риск совершенно иной. – Холли с досадой вздохнула. – И вообще, какого черта ты поднял эту тему, да еще на ночь глядя? Мне завтра Шэрон к алтарю вести, а у меня под глазами будут фонари, как у панды, страдающей от похмелья. Короче, Брубек: ты сейчас на перекрестке, так что выбирай дорогу.
Я попытался пошутить, но вышло довольно глупо:
– Это больше похоже на тупик, в который уперлись две дороги – во всяком случае с технической точки зрения.
– Ах да, я и забыла: для тебя ведь все это просто шутка, не так ли?
– Ох, Холли, пожалуйста… Я совсем не то…
– Ну, а я не шучу. Уходи из «Spyglass» или съезжай от нас. Мой дом – не помойка для твоих сдохших лэптопов.
* * *
Три часа ночи, а дела у меня по-прежнему хуже некуда. «Никогда не устраивай ссор на закате дня», – говаривал мой дядя Норм, но у моего дяди Норма не было общего ребенка с такой женщиной, как Холли. Погасив повсюду свет, я довольно мирно сказал ей «Спокойной ночи», но ее «Спокойной ночи», брошенное мне в ответ, прозвучало больше похоже на «так твою мать», и она тут же отвернулась. А ее спина столь же манила к себе, как граница Северной Кореи. Сейчас в Багдаде шесть утра, подумал я вдруг. Звезды меркнут на фоне разгорающейся зари, словно подсушенной утренним ветерком, и жалкие псы – кожа да кости – роются на помойках в поисках пропитания, и муэдзины в мечетях созывают верующих, и становится видно, что странные кучи на обочине дороги – это очередной урожай трупов, собранный минувшей ночью, и у тех, кому повезло, только одно пулевое отверстие, в голове. В отеле «Сафир» снова начнутся ремонтные работы. Дневной свет зальет мою комнату № 555 на задах отеля. Но моя кровать временно будет занята Энди Родригесом из журнала «Экономист» – я его должник еще со времен падения Кабула два года назад. А все остальное будет, наверное, примерно таким же, как всегда. Над письменным столом – карта Багдада. Районы, куда доступ запрещен, помечены розовым фломастером. В марте прошлого года, после вторжения, на этой карте лишь кое-где были розовые пометки: «розовыми» были хайвэй-8, ведущий от города Хилла на юг, и хайвэй-10, ведущий в западном направлении от Фаллуджи; по всем остальным дорогам можно было ездить относительно спокойно, и покрытие было вполне приличным. Но когда инсургенты усилили сопротивление, розовый цвет так и пополз по всем дорогам в северном направлении – к Тикриту и Мосулу, где попала под обстрел и была разнесена вдребезги команда американского телевидения. То же самое творилось и на дороге в аэропорт. А когда оказался заблокирован Садр-сити, то есть восточная треть Багдада, карта стала уже на три четверти розовой. Биг Мак утверждал, что я воссоздаю старую карту Британской империи. Но проклятый розовый цвет невероятно затруднял работу журналистов. Я больше не осмеливался выбираться за город, чтобы сделать сюжет и пообщаться со свидетелями; иной раз на улицах даже нельзя было разговаривать по-английски, а порой и из гостиницы выходить не разрешалось. С Нового года моя работа для «Spyglass» чаще всего сводилась к «журналистике по доверенности». Если бы не Насер и Азиз, я был бы вынужден, как попугай, повторять всякие глянцевые банальности, которые в качестве подачки бросали представителям прессы в «Зеленой зоне». И все это, безусловно, вызывало вопрос: если в Ираке столь сложно заниматься журналистикой, то почему я так нервничаю и так хочу поскорей вернуться в Багдад и приступить к работе?
