Она по-прежнему улыбалась.
– Я, кажется, застала вас врасплох?
Неужели я покраснел?
– Вы должны меня простить, но я… не…
– Меня зовут Иммакюле Константен, я подруга Холли.
– Ах, да, – заикаясь, поспешил подхватить я. – Иммакюле… да, конечно! – Я все-таки смутно помнил это имя, но с чем оно было связано? Я пожал ей руку и довольно неуклюже изобразил «европейский» поцелуй, коснувшись щекой ее щеки. Кожа у нее была гладкая, как мрамор, но отчего-то гораздо холоднее, чем должна быть кожа, согретая утренними лучами солнца. – Простите мне эту неловкость, но я… я только вчера вернулся из Ирака, и у меня в голове такая каша…
– И совершенно не нужно передо мной извиняться, – сказала Иммакюле Константен, кто бы она, черт возьми, ни была. – Это совершенно естественно – слишком много новых лиц. Человеку приходится забывать старые лица, чтобы освободить место для новых. Я знала Холли еще девочкой в Грейвзенде. Ей было всего восемь лет, когда я покинула этот город. Забавно, но мы обе всю жизнь продолжаем то и дело натыкаться друг на друга. Словно Вселенная некогда решила, что между нами существует связь. А эта юная леди, – красавица опустилась на одно колено и заглянула моей дочери прямо в глаза, – должно быть, Аоифе. Я права?
Аоифе, тараща от удивления глаза, нерешительно кивнула. Дора-исследовательница покачнулась и повернулась.
– И сколько же тебе лет, Аоифе Брубек? Семь? Восемь?
– Мне шесть, – сказала Аоифе. – Мой день рождения первого декабря.
– А выглядишь ты совсем взрослой! Значит, первого декабря? Ну-ну. – И она продекламировала негромко и на редкость музыкально: – «Какие холода нас встретили в пути – для странствий это время не годится, особенно для долгих странствий: в снегу дорога утопает, и жжет мороз. Зима набрала силу»
[134]
.
Мимо нас тихо, как призраки, проследовали какие-то отдыхающие. А может, это мы были призраками?
– Сегодня в небе ни облачка, – сказала Аоифе.
Иммакюле Константен внимательно на нее посмотрела.
– Как ты права, Аоифе Брубек! Скажи, на кого ты, по-твоему, больше похожа: на маму или на папу?
Аоифе, закусив губу, вопросительно на меня посмотрела.
Волны с гулким эхом разбивались внизу о сваи пирса. Песня «Dire Straits» змейкой выползла из пассажа и долетела до нас. Эта песня, «Tunnel of Love», помнится, страшно нравилась мне в молодости.
– Ну, мне, например, больше всего нравится пурпурный цвет, – сказала Аоифе, – и маме тоже. Папа все время читает всякие газеты и журналы, когда бывает дома, и я тоже много читаю. Особенно одну книжку – «Я люблю животных». А вот если бы вы могли превратиться в какое-нибудь животное, то кем вы хотели бы стать?
– Фениксом, – прошептала Иммакюле Константен. – Или, если честно, той самой птицей Феникс. Как насчет невидимого глаза, Аоифе Брубек? У тебя такого нет? Ты позволишь мне проверить?
– У мамочки голубые глаза, – сказала Аоифе, – а у папы темно-карие, и у меня тоже темно-карие.
– О, я не об этих глазах, – сказала она и сняла свои странные сине-зеленые солнечные очки. – Я имею в виду твой особый, невидимый глаз вот… тут.
Коснувшись правого виска Аоифе, она большим пальцем погладила ее по лбу чуть выше переносицы, и у меня где-то глубоко внутри, в печенке или где-то там, что-то екнуло, и я вдруг понял, что происходит нечто очень странное, нехорошее, неправильное. Впрочем, чувство неясной опасности тут же исчезло, стоило Иммакюле Константен мне улыбнуться и ударить своей красотой прямо в сердце. Она внимательно всмотрелась в то же место у меня на лбу, затем снова повернулась к Аоифе, нахмурилась и с явным сожалением поджала свои сочные яркие губы.
– Нет, – сказала она. – Какая жалость! А вот у твоего дяди невидимый глаз был просто великолепен, да и у мамы твоей он был очень хорош, пока его не запечатал один злой волшебник.
– А что такое невидимый глаз? – спросила Аоифе.
– Ну, в данном случае это вряд ли имеет значение. – Иммакюле Константен встала.
– Вы приехали на свадьбу Шэрон? – спросил я.
Она снова надела темные очки и вздохнула:
– Нет. Я уже покончила здесь со всеми делами и невыносимо устала.
– Но… Вы же друг Холли, верно? Неужели вы даже… – Но стоило мне взглянуть на нее, и я забыл, что именно собирался спросить.
– Желаю вам чудесного дня. – И она направилась к галерее.
Мы с Аоифе смотрели ей вслед.
– Пап, а кто эта леди? – спросила моя дочь.
* * *
Наверное, я довольно долго молчал, а потом спросил у Аоифе:
– Дорогая, ты не знаешь, кто эта леди?
Аоифе захлопала глазами.
– Какая леди, папа?
Мы удивленно посмотрели друг на друга, и я понял, что явно что-то забыл.
Бумажник, телефон? Аоифе? Свадьба Шэрон? Брайтонский пирс…
Нет, ничего я не забыл. И мы пошли дальше.
Какие-то мальчик с девочкой целовались и обнимались так самозабвенно, словно остального мира просто не существует.
– Это неприлично! – громко заявила Аоифе, и они услышали, на минуту стыдливо потупились, а потом снова принялись щекотать друг другу гланды.
Да, мысленно посоветовал я этому парню, наслаждайся вишнями и сливками, ведь уже через двадцать лет все это не будет казаться тебе таким вкусным. Мальчик даже головы не повернул в мою сторону.
Чуть дальше внимание Аоифе привлекла какая-то яркая картина, баллончиками прямо на металлических ставнях: там был изображен некто, весьма похожий на волшебника Мерлина, с белой бородой и острым, пронзительным взглядом; над головой у него висел нимб из карт Таро, магических кристаллов и звездной пыли. Аоифе прочла его имя:
– Д… уиг?
– Дуайт.
– Дуайт… Силвервинд. Прес… пред…предсказатель. А это кто?
– Человек, утверждающий, будто он способен заглянуть в будущее.
– Класс! Пап, давай зайдем внутрь и посмотрим на него.
– С чего это тебе вдруг захотелось пообщаться с предсказателем?
– Чтобы узнать, открою я свой центр спасения животных или нет.
– Ах вот в чем дело! Нет, дорогая. Общаться с мистером Силвервиндом мы не станем.
Раз, два, три – и вот вам классический мрачный взгляд Сайксов.
– А почему?
– Во-первых, у него закрыто. Во-вторых, извини, но скажу тебе честно: предсказатели будущего на самом деле будущее предсказывать не умеют. Они просто выдумывают всякие небылицы. Они…
