— Мы не потеряем друг друга, — сказал он и ступил в круг.
Мгновение спустя она последовала за ним, а экспресс уже начал набирать скорость. Узоры преображенных сущностей замерцали в их телах.
Охватившие Милягу ощущения напомнили ему, как он покидал Землю с Паем, на месте которого сейчас была Юдит. Его пронзила горечь невосполнимой утраты. Он повстречал в Примиренных Доминионах так много людей, с которыми ему уже никогда не суждено увидеться снова. С некоторыми — Эфритом Сплендидом и его матерью, Никетомаас, Хуззах, — потому что они мертвы. А с некоторыми — как, например, с Афанасием, — потому что преступления, совершенные Сартори, теперь стали его преступлениями, и сколько бы добра он ни надеялся сделать в будущем, его все равно будет недостаточно - чтобы искупить вину. Конечно, боль этих потерь была пренебрежимо мала по сравнению с горем, которое ему пришлось пережить у Просвета, но он не осмеливался подолгу думать об этой потере из опасения окончательно расклеиться. Теперь же он перестал себя сдерживать, и слезы навернулись ему на глаза, скрыв от него своей пеленой подвал Греховодника еще до того, как мозаика перенесла путешественников за его пределы.
Как это ни парадоксально, но если бы он отправился в это путешествие в одиночку, отчаяние не столь сильно сжало бы его сердце. Но, как любил повторять Пай, в любой драме есть место только для трех действующих лиц, и эта женщина, уносимая тем же, что и он, потоком, в котором сквозь слезы проступал ее пылающий иероглиф, отныне и навсегда будет напоминать ему о том, что он покинул Изорддеррекс, расставшись с одним из членов этой троицы — в полном соответствии с законом Квексоса.
Глава 43
1
Через сто пятьдесят семь дней после начала своего путешествия по Примиренным Доминионам Миляга вновь вступил на английскую землю. Хотя середина июня еще не наступила, из-за преждевременной весны цветы, которым следовало распуститься по крайней мере месяц спустя, уже начали терять свои лепестки и склонились под грузом семян. И более ранние, и более поздние растения расцвели пышным цветом одновременно, что послужило причиной сказочного изобилия птиц и насекомых. В это лето наступление зари возвещалось не слабыми голосами церковных певчих, а всеобщим громогласным хором. К полудню все небеса от побережья до побережья кишели миллионами изголодавшихся тварей; после полудня их крики постепенно становились немного тише, а в сумерки гомон превращался в музыку (как насытившиеся хищники, так и уцелевшие жертвы возносили благодарственные молитвы) — такую обволакивающую, что даже безумные впадали в целительный сон. Если Примирение действительно может быть подготовлено и осуществлено в то короткое время, что осталось до дня летнего солнцестояния, то Имаджика примет в свой состав процветающую страну богатых урожаев, растянувшуюся под певучими небесами.
И сейчас, пока Миляга шел из Убежища по испещренной солнечными пятнами траве, направляясь к роще, повсюду звучала музыка. Этот парк был знаком ему, хотя любовно ухоженные деревья и превратились в джунгли, а лужайки — в луга.
— Это поместье Джошуа, так ведь? — спросил он у Юдит. — В какой стороне дом?
Она махнула рукой в направлении зарослей позолоченной травы. Крыша едва виднелась за кустами папоротника и стайками бабочек.
— В первый раз я увидел тебя здесь, — сказал он. — Я вспоминаю… ты стояла на лестнице, а Джошуа позвал тебя вниз… у него было для тебя одно прозвище, которое ты терпеть не могла. Цветущий Персик — так, что ли? Что-то в этом роде. Как только я увидел тебя…
— Это была не я, — сказала Юдит, обрывая романтические излияния Миляги. — Это была Кезуар.
— Но ты сейчас та, кем она была тогда.
— Сомневаюсь. Все это было страшно давно, Миляга. Дом превратился в руины, а из рода Годольфинов в живых остался только один. История повторяется. А я не хочу, чтобы она повторялась. Я не хочу быть чьей-нибудь собственностью.
На прозвучавшее в ее речи предупреждение он ответил почти официальным заявлением.
— Какой бы ущерб я ни причинил своими действиями тебе или кому-нибудь другому, я хочу искупить его. То, что я совершил, я совершил потому, что был влюблен, или потому, что был Маэстро и полагал, что стою выше требований общепризнанной морали… Я вернулся сюда, чтобы загладить свою вину. Я жажду Примирения, Джуд. Между нами. Между Доминионами. Между живыми и мертвыми, если только это удастся.
— Ничего себе честолюбие!
— Насколько я понимаю, мне дали право на вторую попытку. У большинства людей такого права нет.
Его искренность смягчила ее.
Не хочешь ли зайти в дом — помянуть былое? — спросила она.
— Если ты пойдешь со мной.
— Нет уж, спасибо. Я уже пережила свой приступ deja-vu
[1]
, когда уговорила Чарли привести меня сюда. — Миляга уже успел рассказать ей о том, как встретился с Эстабруком в лагере голодарей, и о его последующей гибели. На нее это не произвело особого впечатления. — Он был чертовским мудаком, — заметила она. — Наверное, я просто ощущала шестым чувством, что он — Годольфин, а иначе никогда не смирилась бы с его глупейшими играми.
— Мне кажется, к концу он изменился, — сказал Миляга. — Может быть, таким он понравился бы тебе чуть больше.
— Ты тоже изменился, — ответила она, когда они направились к воротам. — Люди будут задавать тебе множество вопросов, Миляга. Типа: «Да где же это тебя носило?» или: «А чем же ты был занят все это время?»
— А почему они вообще должны знать, что я вернулся? — удивился он. — Ни один из них не был мне так уж близок, за исключением Тэйлора. Но он уже мертв.
— А как же Клем?
— Может быть.
— Конечно, тебе решать, — сказала она, — Но когда вокруг столько врагов, тебе может понадобиться и кое-кто из друзей.
— Я предпочел бы остаться невидимым, — возразил он ей. — И для врагов, и для друзей.
К тому времени, когда показалась ограда, погода изменилась едва ли не со сверхъестественной быстротой: несколько перистых облачков, которые только что безобидно плыли по голубому небу, сгустились в мрачный остров, из которого сначала сеял мелкий дождичек, через минуту превратившийся в ливень. Однако в этом были свои преимущества, так как потоки воды смыли с их одежды, волос и кожи последние следы изорддеррексской пыли. После того как они перебрались через завал гнилых веток, прорвались сквозь опутавший ворота вьюнок и отправились по грязной дороге к деревне, их уже было не отличить от парочки туристов-автостопщиков (у одного из них были, впрочем, довольно странные представления о дорожной одежде), которые по нечаянности забрели слишком далеко от шоссе и теперь нуждаются в том, чтобы кто-нибудь показал им дорогу обратно.
