— Мы тоже не понимаем, — напомнил ему Миляга. — Но они слушали меня, когда я рассказывал свою историю. Они смотрели, как я писал картины, а потом задавали мне вопросы, и когда я рассказывал им о видениях, они не насмехались надо мной. — Он остановился и указал жестом на здание Парламента на другом берегу реки. — Скоро там соберутся наши законодатели, — сказал он. — Смог бы ты им доверить то, что я тебе рассказал? Если мы скажем им, что мертвые возвращаются на землю в солнечных лучах и где-то существуют миры с зелено-золотыми небесами, как ты думаешь, что они нам ответят?
— Они скажут, что мы сошли с ума.
— Да. И выбросят нас в ту же самую сточную канаву, где сейчас живут Понедельник, Кэрол, Ирландец и все остальные.
— Они живут в сточной канаве не потому, что у них были видения, Миляга. Они попали туда потому, что с ними плохо обошлись или сами они плохо обошлись с кем-то.
— Попросту это значит, что они не научились так же хорошо скрывать свое отчаяние, как остальные. Ничто не может отвлечь их от их боли. Тогда они напиваются и буйствуют, а на следующий день чувствуют себя еще более потерянными, чем вчера. Но все же я скорее доверюсь им, чем епископам и министрам. Может быть, им и нечем прикрыть свою наготу, но разве эта нагота не священна?
— Но она также и уязвима, — возразил Клем. — Ты не можешь втянуть их в эту войну.
— А кто сказал, что будет какая-то война?
— Юдит, — ответил Клем. — Но пусть бы она этого и не говорила, это все равно чувствуется в воздухе.
— А она знает, кто будет нашим врагом?
— Нет. Но битва будет тяжелой, и если тебе дороги эти люди, ты не поставишь их в первые ряды. Пусть они встанут там, когда война закончится.
Миляга на некоторое время задумался. Наконец он сказал:
— Тогда они будут миротворцами
[5]
.
— Почему бы и нет? Они разнесут повсюду счастливые вести.
Миляга кивнул.
— Мне это нравится, — сказал он. — Им это тоже придется по душе.
— Тогда отправимся на поиски Юдит?
— По-моему, самое время. Только сначала мне надо пойти попрощаться.
В свете занимающегося утра они двинулись обратно, и когда оказались под мостом, тени из черных успели превратиться в серо-синие. Несколько лучей уже пробились сквозь лабиринт бетонных конструкций и подбирались к воротам сада.
— Куда ты ходил? — спросил Ирландец, поджидавший Маляра у ворот. — Мы уж думали, ты смылся.
— Я хочу, чтобы вы познакомились с моим другом, — сказал Миляга. — Это Клем. Клем, это Ирландец, а это Кэрол и Бенедикт. Где Понедельник?
— Спит, — сказал Бенедикт, тот самый негр, что стоял на часах.
— А как твое полное имя? — спросила Кэрол.
— Клемент.
— Я тебя раньше видела, — сказала она. — Это ты притаскивал бесплатный суп, а? Ну точно, ты. У меня хорошая память на лица.
Миляга провел Клема в сад. Пламя почти погасло, но жара от углей было вполне достаточно, чтобы отогреть замерзшие пальцы. Он присел на корточки рядом с костром, поворошил угли палкой, пытаясь воскресить угасшее пламя, и поманил Клема поближе. Но наклонившись, чтобы присесть у костра, Клем внезапно замер.
— В чем дело? — спросил Миляга.
Клем перевел взгляд с костра на спящие вокруг груды тряпья. Двадцать или даже больше людей до сих пор видели сны, хотя солнечный свет уже подползал к их логову.
— Прислушайся, — сказал он.
Один из спящих смеялся тихим, едва слышным смехом.
— Кто это там? — спросил Миляга. Звук оказался заразительным, и на лице у него тоже появилась улыбка.
— Это Тэйлор, — сказал Клем.
— Здесь нет человека по имени Тэйлор, — сказал Бенедикт.
— И все-таки он здесь, — ответил Клем.
Миляга поднялся и оглядел спящих. В дальнем углу сада, лежа на спине, спал Понедельник, едва прикрытый одеялом, из-под которого высовывалась его забрызганная краской одежда. Луч утреннего солнца отыскал прямой, ослепительный путь между бетонными колоннами и уперся ему в грудь, захватив также подбородок и бледные губы. Понедельник смеялся, словно эта позолота была щекотной.
— Это и есть тот парень, которой писал со мной картины, — сказал Миляга.
— Понедельник, — вспомнил Клем.
— Точно.
Клем прошел между телами спящих и приблизился к мальчику. Миляга последовал за ним, но еще до того, как он приблизился, смех прекратился. Улыбка, однако, не сходила с лица Понедельника, а солнце тем временем добралось до волосков над его верхней губой. Глаза его были закрыты, но когда он заговорил, можно было подумать, что он видит.
— Смотрите-ка, Миляга, — сказал он. — Путешественник вернулся. Вот это да, черт возьми, я потрясен.
Это был не совсем голос Тэйлора — все-таки гортань, в которой он зарождался, была на двадцать лет моложе, но модуляции были его, наравне с лукавой доброжелательностью интонации.
— Я полагаю, Клем уже успел рассказать тебе, что я болтаюсь здесь поблизости.
— Конечно, — сказал Клем.
— Странные времена, а? Я всегда говорил, что родился не в тот век. А умер, похоже, как раз вовремя. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
— Ну и вопросы у тебя, Миляга. Ты ведь Маэстро, а не я — тебе на них и отвечать.
— Я — Маэстро?
— Он все еще вспоминает, Тэй, — пояснил Клем.
— Ну тогда ему надо поторопиться, — сказал Тэйлор. — Каникулы кончились, Миляга. Пора приниматься за работу. Если ты облажаешься, нас всех ждет черная дыра… А если она проглотит нас… — Улыбка сползла с лица Понедельника. — …если она проглотит нас, то больше не будет никаких духов в солнечном свете, потому что света вообще не будет. Кстати сказать, где твой подчиненный дух?
— Кто?
— Мистиф, кто же еще.
Дыхание Миляги убыстрилось.
— Ты однажды потерял его, и я отправился на его поиски. Я его нашел, когда он оплакивал своих детей. Вспоминаешь теперь?
— Кто это был? — спросил Клем.
— Ты с ним не встречался, — сказал Тэйлор. — Увидел бы, запомнил бы на всю жизнь.
— По-моему, Миляга забыл, — сказал Клем, глядя на встревоженное лицо Маэстро.
— Ну нет, мистиф по-прежнему у него в голове, — сказал Тэйлор, — Раз увидишь, никогда не забудешь. Ну давай, Миляга. Назови его имя, сделай это для меня. Оно же вертится у тебя на кончике языка.
Лицо Миляги исказилось от боли.
— Ведь это любовь всей твоей жизни, Миляга, — продолжал увещевания Тэйлор. — Назови его. Ну давай же. Назови его.
