Когда он наконец вернулся, уже начинало светать, но в комнате было по-прежнему темновато, и она смогла прочесть выражение его лица, только когда он оказался от нее на расстоянии нескольких ярдов, а к тому моменту он уже весь расплылся в улыбке. Он нежно побранил ее за то, что она всю ночь прождала его, вместо того чтобы спать, и сказал, что в этом не было никакой нужды, так как ему ничто не угрожает. Однако на этом сладкие речи закончились. Он заметил ее состояние и спросил, что случилось.
— Я была в Башне Роксборо, — сказала она ему.
— Я надеюсь, ты не в одиночку туда отправилась? Этим людям нельзя доверять.
— Я взяла с собой Оскара.
— И что Оскар?
— Оскар мертв, — ответила она кратко.
Миляга выглядел искренне опечаленным.
— Как это случилось? — спросил он.
— Это не имеет значения.
— Для меня — имеет, — настаивал он. — Прошу тебя, расскажи. Я хочу знать.
— Там оказался Дауд. Он и убил Годольфина.
— Он не причинил тебе никакого вреда?
— Нет. Пытался, но не смог.
— Не надо тебе было отправляться туда без меня. И что за бес тебя попутал?
Она объяснила — с предельной простотой и ясностью.
— У Роксборо была пленница, — сказала она. — Женщина, которую он замуровал под Башней.
— А вот об этой шалости он так и не рассказал, — сказал Миляга. Ей послышалось в его тоне едва ли не восхищение, но она подавила в себе желание огрызнуться. — Так, стало быть, ты отправилась откапывать ее кости?
— Я отправилась освободить ее.
Теперь она безраздельно завладела его вниманием.
— Не понимаю, — сказал он.
— Она жива.
— Так, значит, она не принадлежит человеческому роду. — Он коротко улыбнулся. — Чем вообще занимался этот Роксборо? Вызывал ветрениц?
— Кто такие ветреницы?
— Эфирные духи, которых используют как шлюх.
— Не думаю, что это относится к Целестине. — Она забросила наживку имени, но он не клюнул. — Она обычная земная женщина. Или, по крайней мере, была ею.
— А кем она стала сейчас?
Юдит пожала плечами.
— Чем-то другим… Даже затрудняюсь сказать чем. Но она обладает силой. Она чуть не убила Дауда.
— Почему?
— Я думаю, тебе лучше услышать это от нее.
— А зачем мне ее слушать? — спросил он непринужденно.
— Она просила, чтобы ты пришел. Она сказала, что знает тебя.
— Вот как? А она сказала откуда?
— Нет. Но она попросила, чтобы я передала тебе два слова — Низи Нирвана.
В ответ Миляга хихикнул.
— Эти слова для тебя что-то значат? — спросила Юдит.
— Да, разумеется. Это детская сказка. Разве ты ее не знаешь?
— Нет.
И в тот же миг она поняла почему, но высказал причину вслух Миляга.
— Ну конечно, не знаешь, — сказал он. — Ведь ты никогда не была ребенком.
Она внимательно посмотрела на его лицо, желая увериться в том, что он не нарочно допустил жестокость, но в то же время усомнившись, что эта неделикатность, которую она уже раз ощутила в нем, а теперь почувствовала снова, была неким новообретенным простодушием.
— Так ты поедешь к ней?
— Зачем?
— Она тебя знает.
— Это что, — спросил он, — ты пытаешься подсунуть под меня другую женщину?
Он шагнул к ней, и хотя она изо всех сил старалась скрыть, как неприятно было бы ей сейчас его прикосновение, ей это не удалось.
— Юдит, — сказал он. — Клянусь, что я не знаю никакой Целестины. Когда я ухожу из дома, я думаю только о тебе…
— Я не хочу сейчас это обсуждать.
— В чем ты меня подозреваешь? — спросил он. — Клянусь, я ничего дурного не сделал. — Он приложил к груди обе руки, — Ты делаешь мне больно, Юдит. Не знаю, намеренно ли это, но ты делаешь мне больно.
— По-видимому, для тебя это новое ощущение?
— Так вот к чему все сводится? Воспитание чувств? Если я угадал, то умоляю тебя: не надо мучить меня сейчас. У нас слишком много врагов, чтобы мы дрались еще и друг с другом.
— Я не дерусь. Я не хочу драться.
— Хорошо, — сказал он, раскрывая объятия. — Так иди сюда.
Она не двинулась с места.
— Юдит.
— Я хочу, чтобы ты отправился к Целестине. Я обещала ей, что найду тебя, и если ты не поедешь, ты сделаешь меня лгуньей.
— Хорошо, — сказал он, — я поеду. Но я собираюсь вернуться, любовь моя, можешь быть уверена. Кто бы она ни была, как бы она ни выглядела, хочу я только тебя. — Он выдержал паузу. — И сейчас — больше чем когда бы то ни было.
Она знала, что ему хочется, чтобы она спросила почему, и в течение целых десяти секунд хранила молчание, лишь бы не доставить ему этого удовольствия. Но лицо его приняло такое многозначительное выражение, что любопытство пересилило.
— Почему именно сейчас? — спросила она.
— Да я вообще-то еще не собирался тебе говорить…
— Говорить мне о чем?
— У нас будет ребенок, Юдит.
Она уставилась на него в ожидании каких-то пояснений: что он нашел сироту на улице или собирается привезти ребеночка из Доминионов. Но он имел в виду совсем не это, и ее убыстрившееся сердце прекрасно об этом знало. Он имел в виду ребенка, который был зачат во время их соития.
— Это будет мой первенец, — сказал он. — Ведь и твой тоже?
Она хотела было обозвать его лжецом. Как он может знать, когда она сама еще не знает? Но он был абсолютно уверен в своих словах.
— Он будет пророком, — сказал он, — вот увидишь.
Она поняла, что именно в эту крошечную жизнь она проникла, когда яйцо погрузило ее сознание в глубины ее собственного тела. Вместе с просыпающимся духом зародыша она видела окруженный джунглями город, живые воды, раненого Милягу, пришедшего взять яйцо из крошечных пальцев. Не было ли это его первым пророчеством?
— Мы занимались любовью так, как в этом Доминионе не умеет никто, — сказал Миляга. — От этого и был зачат ребенок.
— Ты знал, что это случится?
— Надеялся.
— А со мной, стало быть, ты не счел нужным посоветоваться? Я для тебя — только матка, да?
— Как ты можешь такое говорить?
— Ходячая матка?
— Ты превращаешь все в какую-то нелепость.
— Так это и есть нелепость!
— Что за чепуху ты несешь? Неужели ты не понимаешь, что от нас может исходить только совершенство? — Он говорил едва ли не с религиозным пылом. — Я меняюсь, радость моя. Я открываю для себя, что значит любить, лелеять и строить планы на будущее. Ты видишь, как ты меняешь мою жизнь?
