— Ты только посмотри на себя, — сказал он. — Ты вся сияешь, дорогуша. — Это была реплика из бульварной комедии, и, несмотря на свое плачевное состояние, он произнес ее с посылом. — Я, конечно, выгляжу не слишком пристойно. Не придвинешься ли ты ко мне ближе? Боюсь, во мне осталось не слишком много громкости.
Она заколебалась. Несмотря на то что он был на грани жизни и смерти, его склонность к злу была безгранична, а осколки Оси в его теле могли придать ему силу, достаточную для того, чтобы причинить ей вред.
— Мне тебя и отсюда прекрасно слышно, — сказала она.
— Так громко я смогу произнести только сто слов, — продолжал торговаться он. — А шепотом — в два раза больше.
— Разве у нас осталось что-то сказать друг другу?
— Ах, — сказал он. — Так много. Ты ведь думаешь, что обо всех все знаешь, верно? Обо мне, о Сартори, о Годольфине. А теперь и о Примирителе. Но одна история тебе неизвестна.
— Вот как? — сказала она, не особенно заинтригованная, — И чья же?
— Ближе.
— Я буду слушать тебя оттуда, где стою.
Он посмотрел на нее злобно.
— Слушай, ну и сука же ты, в самом деле.
— А ты зря тратишь слова. Если у тебя есть что сказать, скажи. Чьей истории я не знаю?
Перед ответом он выдержал паузу, стараясь выжать из ситуации все то немногое драматическое напряжение, которое в ней имелось. Наконец он сказал:
— Истории Отца.
— Какого отца?
— Разве Отец не один? Хапексамендиоса, конечно. Туземца. Незримого. Владыки Первого Доминиона.
— Ты не знаешь Его истории, — сказала она.
С неожиданной быстротой он потянулся к ней и схватил ее за руку, прежде чем она успела отпрянуть. Понедельник заметил нападение и ринулся на помощь, но, прежде чем он успел сокрушить Дауда, она остановила его и отослала обратно к костру.
— Все в порядке, — сказала она ему. — Он не причинит мне никакого вреда. Не так ли? — Она пристально посмотрела на Дауда, — Не так ли? — повторила она снова. — Ты не можешь позволить себе потерять меня. Я — последняя зрительница, которая у тебя осталась, и ты об этом знаешь. Если ты не расскажешь эту историю мне, ты уже не расскажешь ее никому. Во всяком случае, по эту сторону ада.
Дауд смиренно согласился.
— Это верно, — сказал он.
— Так рассказывай. Сними с души этот камень.
С трудом он набрал воздуха в легкие и приступил к рассказу.
— Ты знаешь, что я видел Его один раз, — сказал он. — Его, Отца всей Имаджики. Он явился мне в пустыне.
— Он явился в человеческом обличье, не так ли? — спросила она, не скрывая своего недоверия.
— Не вполне. Его голос звучал из Первого Доминиона, но в Просвете, знаешь, я видел кое-какие намеки.
— И как же Он выглядел?
— Как человек, насколько я смог разглядеть.
— Или вообразить.
— Может быть, — сказал Дауд. — Но то, что он сказал мне, я слышал на саком деле.
— Ну да. Он сказал, что вознесет тебя, сделает его сводником. Все это ты мне уже рассказывал, Дауд.
— Не все, — сказал он. — Увидев Его, я вернулся в Пятый Доминион, используя заклинания, которые Он прошептал мне, чтобы пересечь Ин Ово. И я прочесал вдоль и поперек весь Лондон в поисках женщины, которая будет благословенна между женами.
— И ты нашел Целестину?
— Да, я нашел Целестину. Причем не где-нибудь, а в Тайберне. Она смотрела, как вешают преступников. Не знаю, почему я выбрал именно ее. Может быть, потому, что она громко расхохоталась, когда приговоренный поцеловал петлю, я подумал, что в этой женщине нет ни грана сентиментальности и она не станет плакать и завывать, если ее заберут в другой Доминион. Она не была красивой даже тогда, но в ней была ясность, понимаешь? У некоторых актрис она есть. У великих актрис. Лицо, которое может выразить крайнюю степень чувства и при этом не потерять возвышенности. Возможно, я слегка увлекся ею… — Губы его задрожали. — Я был вполне способен на это, когда был моложе. Ну… и я познакомился с ней и сказал, что хочу показать ей сон наяву, нечто такое, что она никогда не забудет. Сначала она не соглашалась, но в те годы своими речами я и луну мог заставить улыбнуться или нахмуриться, так что в конце концов она позволила мне одурманить ее чарами и увезти отсюда. Ну и путешествие у нас было, доложу я тебе. Четыре месяца, через Доминионы. Но в конце концов я доставил ее на место — к Просвету…
— И что случилось?
— Он открылся.
— И?
— Я увидел Божий Град.
Наконец-то она услышала от него нечто такое, что ее заинтересовало.
— Как он выглядел?
— Я видел его только мельком…
Она сдалась и, наклонившись к нему, повторила вопрос в нескольких дюймах от его изуродованного лица.
— Как он выглядел?
— Просторный, сверкающий и совершенный.
— Золотой?
— Все цвета радуги. Но я видел его лишь мельком. Потом стены словно взорвались, и что-то протянулось за Целестиной и увлекло ее внутрь.
— Ты видел, что это было?
— Я много раз прокручивал этот момент у себя в голове. Иногда мне кажется, что это была сеть, иногда — облако. Я не знаю. Но что бы это ни было, оно утащило ее с собой.
— Ты, конечно же, попытался ей помочь, — сказала Юдит.
— Нет, я обосрался и уполз. Что я мог поделать? Она принадлежала Господу. И, если смотреть на вещи широко, разве не оказалась она в конце концов счастливицей?
— Похищенная и изнасилованная?
— Похищенная, изнасилованная и обретшая частицу божественности. А я. — тот, кто выполнил труднейшее поручение, — кем оказался я?
— Сводником.
— Да, сводником. В любом случае, она мне отомстила, — сказал он кисло. — Ты только посмотри на меня! Она должна быть более чем довольна.
Это было правдой. Жизнь, которую не под силу оказалось истребить ни Оскару, ни Кезуар, Целестина практически вытрясла из его тела, и теперь она держалась на тоненькой-тоненькой ниточке.
— Так это и есть история Отца? — спросила Юдит. — Большую часть ее мне приходилось слышать и раньше.
— Это история. Но в чем ее мораль?
— Скажи.
Он едва заметно покачал головой.
— Не знаю, смеешься ты надо мной или нет.
— Я ведь слушаю тебя, верно? Будь благодарен и за это. Мог бы сейчас подыхать тут без единого зрителя.
— Да, но ведь этого не случилось! Конечно, ты могла прийти сюда уже после моей смерти. А может быть, вообще не пришла бы. Но наши жизни вновь пересеклись — в последний раз. Это сама судьба говорит мне, чтобы я облегчил душу.
