Но новости не помогают. Фрэнк Макги на NBC ведет себя, как алкаш: «Здесь с нами сегодня утром в Висконсине находится победитель — сенатор Проксмайр, а также его прекрасная супруга. (Пауза.) Я сказал Проксмайр? Я имел в виду Макговерн… Конечно… Итак, здесь с нами сегодня утром сенатор Макговерн и его супруга…»
* * *
Где-то около семи вечера в пятницу — за три дня до предварительных выборов в Висконсине — я оставил свой тоскливый люкс в «Шератон-Шредере» и через весь город отправился в штаб-квартиру Макговерна в «Милуоки Инн», комфортабельный, любопытного вида мотель в жилом районе неподалеку от озера Мичиган. Улицы обледенели после снегопада, а у моего прокатного фиолетового «мустанга» не было зимних шин.
Машина оказалась крайне норовистой — настоящая детройтская классика, очевидно, собранная джанки, чтобы преподать всем нам урок. Я снял воздушный фильтр для того, чтобы вручную манипулировать автоматической воздушной заслонкой, но вот исправить нервирующую задержку педали газа не представлялось возможным. Она вела себя совершенно непредсказуемо. На одних светофорах автомобиль трогался нормально, но зато на других застывал с заглохшим двигателем, который, казалось, хотел больше бензина, а потом вдруг делал резкий рывок вперед, словно мул, обезумевший от укуса пчелы.
Каждый красный сигнал светофора грозил катастрофой. Иногда я трогался медленно, вместе с остальным потоком транспорта… Но примерно на каждом третьем светофоре эта чертова бесполезная машина упиралась в течение секунды или около того, как бы давая другим фору, а потом делала скачок и неслась вперед на максимальной скорости, уходя в занос.
К тому времени, как я добрался до «Милуоки Инн», все три полосы движения на Стейт-стрит были в полном моем распоряжении. Каждый, кто не мог держаться на безопасном расстоянии впереди меня, предпочел отстать и тащиться сзади. Я не удивился бы, если бы кто-то записал мой номер, решив, что я опасный пьяница или торчок. Вполне можно было ожидать, что к тому времени, когда я вернусь обратно к машине, каждый коп в Милуоки будет предупрежден и готов схватить меня при первом же появлении.
Я раздумывал об этом, когда вошел в столовую и увидел Фрэнка Манкевича за столиком у задней стены. Когда я подошел к нему, он поднял голову с противной усмешкой и сказал: «А-а, вот и ты. Я удивлен, что у тебя хватило храбрости прийти сюда после того, что ты написал обо мне».
Я уставился на него, пытаясь сосредоточиться. За всеми столиками в радиусе трех метров от нас воцарилось молчание, но единственное, что действительно озаботило меня, — это четыре парня из Секретной службы, которые внезапно набычились за своим столиком, расположенным как раз позади Манкевича и тех, кто ел вместе с ним.
Я быстро шел по проходу, особо не думая ни о чем, кроме того, что хотел спросить у Манкевича, но его громкое обвинение слегка встряхнуло меня. Я вдруг мгновенно осознал, что четыре головореза с проводами в ушах настолько встревожены моим стремительным появлением, что уже готовы сначала избить меня до состояния комы, а уж потом начать задавать вопросы.
Это было мое первое столкновение с Секретной службой. Их не было ни на одних других предварительных выборах, пока не наступил Висконсин, а я не привык работать в ситуации, когда любое резкое движение рядом с кандидатом может означать перелом руки. Им приказали защищать кандидата, и они обучены, как легковозбудимые охранные собаки, реагировать в полную силу при первых же признаках опасности. Ничего не стесняться. Сперва сломать запястье, а затем перейти к ребрам… И если «убийца» окажется просто странно одетым журналистом — ну, это то, что парни из Секретной службы называют «Бывает, блин!». Воспоминания о Серхане Серхане еще слишком свежи, а надежной базы данных потенциальных убийц не существует… Поэтому все, в том числе и журналисты, находятся под подозрением.
Все это пронеслось в моей голове за доли секунды. Я видел, как все это происходит, но мой мозг от слишком большого напряжения засбоил. Сначала машина, теперь это… И, пожалуй, самым тревожным было то, что я никогда не видел Манкевича даже улыбающимся.
Но теперь он смеялся, и телохранители из Секретной службы расслабились. Я попыталась улыбнуться и что-то сказать, но мой мозг все еще был заблокирован на нейтралке.
— Тебе теперь лучше держаться подальше от моего дома, — сказал Манкевич. — Моя жена тебя на дух не переносит.
«Господи, — подумал я. — Что же такое здесь происходит?» Где-то позади меня я услышал голос, воскликнувший: «Эй, шериф! Привет! Шериф!»
Я глянул через плечо посмотреть, кто меня зовет, но все, что я увидел, — это море незнакомых лиц, и все смотрели на меня… Так что я быстро повернулся к Манкевичу, который все еще смеялся.
— Что, черт возьми, ты говоришь? — спросил я. — Что я сделал твоей жене?
Он помолчал, отрезая кусок от лежащих на его тарелке говяжьих ребрышек, а затем снова поднял голову.
— Ты назвал меня помятым маленьким человечком, — сказал он. — Ты пришел ко мне домой и выпил все мое спиртное, а затем сказал, что я помятый маленький человечек, который похож на торговца подержанными автомобилями.
— Шериф! Шериф! — снова этот чертов голос. Он показался мне смутно знакомым, но я не хотел оборачиваться, чтобы снова не увидеть у себя за спиной всех этих людей, уставившихся на меня.
Тут туман начал рассеиваться. Я вдруг понял, что Манкевич шутит — и это, пожалуй, поразило меня больше всего в том, как развивалась эта предвыборная гонка–72. Мысль о том, что кто-то, связанный с информационной кампанией Макговерна, может на самом деле рассмеяться на публике, с трудом умещалась в моей голове. В Нью-Гэмпшире никто даже не улыбался, а во Флориде настроение было таким подавленным, что я чувствовал себя виноватым, просто слоняясь рядом.
Даже Манкевич во Флориде вел себя как человек, которого собираются бить палками по пяткам… Поэтому я был озадачен и даже немного разнервничался, увидев его в Милуоки улыбающимся.
Может, он обкурен? Неужели дошло и до этого?
— Шериф! Шериф!
Я стремительно обернулся, внезапно разозлившись на то, что какой-то кретин издевается надо мной в таких обстоятельствах. К этому моменту я уже забыл, о чем хотел спросить Манкевича. Вечер развивался в стиле Кафки.
— Шериф!
Я посмотрел на стол позади меня, но никто и глазом не моргнул. И тут я почувствовал руку, тычущую мне в бок… Моим первым побуждением было отбить ее хорошим ударом, вмазать сверху так, чтобы покалечить ублюдка… и тут же извиниться: «О! Простите, старина! Наверное, нервы сдали…»
И все к тому и шло, когда вдруг 30 секунд спустя я осознал, что рука у моего пояса и голос, кричащий «Шериф!», принадлежат Джорджу Макговерну. Он сидел прямо позади меня и обедал с женой и некоторыми сотрудниками предвыборного штаба.
Теперь я понял, что здесь делала Секретная служба. Я стоял так близко к Макговерну, что каждый раз, когда оборачивался, чтобы посмотреть, кто вопит «Шериф!», я видел почти каждое лицо в зале, кроме того, что находилось прямо рядом со мной.
