Скорцени пробежал взглядом текст. По существу, это был ответ на донесение, которое он отправил в ставку фюрера после штурма Цитадели, свержения и почетного ареста Миклоша Хорти. Он понимал, что захват регента нельзя сравнить по важности и политической значимости с освобождением Муссолини. Уже хотя бы потому, что там он освобождал, спасал, а здесь, собственно говоря, осуществлял государственный переворот, пленив действующего главу государства. Тем не менее Гитлер был искренне признателен ему, это очевидно. Фюрер лично сообщал о том, что за успешное проведение гросс-операции «Цитадель» он произведен в оберштурмбаннфюреры и награжден Золотым рыцарским крестом.
«Золотым рыцарским…»! Скорцени мог бы признаться сейчас, что боялся даже мечтать о такой награде. Но это свершилось: сегодня он тоже присоединился к Ордену рыцарей «Золотого рыцарского креста». То есть, с сегодняшнего дня он принадлежит к воинской, эсэсовской и вообще к имперской элите. Разве ради этого не стоило рисковать, не стоило посвящать свою жизнь службе в СС?
Ожил телефон. Немного помедлив, Скорцени не спеша, почти грациозно поднял трубку. Даже Родлю бросилось в глаза, что он сделал это вовсе не так, как еще несколько минут назад сделал бы штурмбаннфюрер Скорцени, он же доктор Вольф.
— Здесь оберштурмбаннфюрер Скорцени, — почти по слогам отчеканил Отто, уже не считая необходимым маскироваться под доктора архитектуры.
— Господин… оберштурмбаннфюрер? — задумчиво переспросил Хёттль. Скорцени узнал его по неизгладимому баварскому произношению.
— Можете горячо поздравить меня, Хёттль. Только предельно кратко.
— Искренне поздравляю, — невнятно пробормотал Хёттль. — Искренне.
И никакой, пусть даже самой невыразительной, нотки радости, а тем более искренности по поводу своего повышения Скорцени в поздравлении коммандос-коллеги так и не уловил. Но оберштурмбаннфюрера это не смутило. Он знал цену зависти и прощал завистников.
— А теперь докладывайте.
— Эшелон подготовлен. Четыре вагона. Один из них отведен для вас и ваших людей. Другой предназначен для интересующих вас лиц. Еще в двух — охрана, несколько раненых и медики. Отправление — в семнадцать ноль-ноль. Интересующие вас лица будут доставлены к поезду в шестнадцать тридцать.
«Интересующими» Скорцени лицами в данном случае выступали некоторые члены семьи Хорти, а также генералы Бруквик и Ваттаи, которые составляли теперь почетный эскорт регента. Скорцени немного пожалел, что остальные высокопоставленные арестованные во главе с Николасом Хорти после кратковременного содержания в тайных камерах гестапо, почти в центре Будапешта, были переправлены в рейх. Если бы он доставил их сейчас всех вместе, это произвело еще большее впечатление.
Но в любом случае отправляться в Берлин с таким уловом предателей оберштурмбаннфюреру было не стыдно. Тем более что гестапо еще сможет услышать от пленников много интересного о том, как готовилась измена и плелись сети заговора против представителей рейха в Венгрии.
Неслышно ступая, в кабинет вошел Родль. Он показал пальцем на радиоприемник, испрашивая разрешения включить, и, не дожидаясь согласия, быстро настроил на нужную волну.
— Салаши, — прокомментировал он, когда в эфире появился надрывный голос венгра-оратора, выступающего, как могло показаться, перед огромной аудиторией.
— Ну и по поводу чего он так распинается? — спросил Скорцени, прикрыв рукой трубку.
— Исторический момент: объявляет себя вождем великой и непобедимой венгерской нации.
Скорцени коротко, цинично хохотнул.
— Надеюсь, теперь нация торжествует?
— Ничего не поделаешь, новая эра в истории Великой Венгрии или что-то в этом роде, — объяснил Родль.
— Таким образом мы породили еще одного правящего «провинциального мерзавца», как сказал бы наш белогвардейский поручик.
— Простите? — не понял Хёттль.
— Вас, штурмбаннфюрер, это пока что не касается. Хотя, кто знает… Тут вот адъютант Родль осчастливил меня речью нашего дорогого Салаши.
— В которой благодарит вас за подаренный трон? — не остался в долгу Хёттль.
— Ну, так далеко его чувства не заходят.
— Прикажу, чтобы Хорти дали возможность послушать его тронную речь. Психологическое давление.
— Для начала позаботьтесь об исключительной охране объекта, Хёттль. Отвечаете лично.
— Отвечаю, хотя убежден, что внутренняя опасность в Венгрии миновала. Власть полностью у нилашистов. Салаши на белом коне. Народ ликует. Вы — гений, Скорцени.
— На моей гениальности внимание можете не акцентировать, — великодушно, в духе присущей ему мрачной иронии, разрешил Скорцени.
— Но вы действительно диверсант-гений.
— Представляете, что произойдет, если вам удастся внушить мне это?
— Но должен же кто-то сказать вам правду. Я иногда думаю: «Дать бы Скорцени чуть больше свободы и власти, и пронесся бы он по Европе, как спасительный смерч».
— Мы и так пройдемся по ней вместе с вами, Хёттль. Ибо так предначертано. Мы пропашем этот мир от океана до океана.
— У меня амбиции умереннее.
— Быть такого не может.
— Когда на вас посыпятся всевозможные награды и повышения, не забудьте о прозябающем в этой дыре штурмбаннфюрере Хёттле.
— Они уже посыпались, Хёттль. Уже, как видишь, посыпались. Однако напоминаний не терплю.
— Но ведь это же по-дружески.
— Так вот, по-дружески, штурмбаннфюрер: поднимите на ноги всю нашу нордическую рать. Обеспечьте скрытость продвижения спецпоезда. «Просветите» весь путь до границы с Германией.
— Этим уже занимаются. Но я прикажу усилить контроль над станциями прохождения поезда.
— В таком случае до встречи в Берлине.
Скорцени положил трубку и оглянулся. У двери застыл Олт. Родль пригласил его специально для того, чтобы, в случае необходимости, под рукой оказался человек, способный перевести откровения нового местного фюрера.
— Вам перевести смысл «тронной речи» господина Салаши? — поинтересовался адъютант.
— Послушайте, Родль, мнение этого правителя по поводу того, что сейчас происходит в Будапеште, меня совершенно не интересует. И избавьте меня от его словесного невоздержания, — кивнул он в сторону приемника. — А вы свободны, Олт. Как и вы, гауптштурмфюрер Родль, — добавил Скорцени, когда адъютант, наконец, выключил приемник.
51
Подойдя к окну, Отто Скорцени в последний раз посмотрел на гору Геллерт, на поседевшие от ранней осенней изморози стены крепости…
Он только что вернулся с церемонии погребения венгерских и германских солдат в общей братской могиле и все еще пребывал в странной, не свойственной ему угрюмости. Но, несмотря на душевную тягостность, он чувствовал себя в эти минуты полководцем, которого сдавшийся в плен гарнизон крепости предательски лишил ощущения истинной победы, ее величественного триумфа.
