— Сотрудница его управления, унтерштурмфюрер Фройнштаг, — не стала скрывать своего имени Лилия. — Она перед вами.
— Вот теперь можно провозгласить тост за наше знакомство, — спокойно отреагировала баронесса.
— Но, кроме вас, знать об этом имеет право только господин Салаши.
— Никто иной о нашей встрече никаких сведений не получит. Вы прибыли для того, чтобы помочь Салаши прийти к власти?
— Сначала мы хотим разобраться в ситуации.
— Это не ответ. Когда речь идет о перевороте, нужна ясность. Мы не хотим, чтобы команду Ференца Салаши постигла такая же участь, какая постигла полковника Штауффенберга во время недавнего путча против фюрера. Ошибки коллег следует учитывать.
— Ошибки наших общих врагов, баронесса. В данном случае это имеет принципиальное значение. И помните: если бы Штауффенбергу, Беку и другим предателям удалось устранить фюрера, ни о каком восхождении Салаши к вершинам трона не могло бы быть и речи. Единственное, на что он мог бы рассчитывать, так это на восхождение на эшафот, — уже откровенно дожимала ее Фройнштаг, давая понять, кто тут всего лишь любовница Салаши, а кто — сотрудник Главного управления имперской безопасности Германии. Разницу этой красотке уже пора было улавливать.
— Мы это понимаем.
— И все же постарайтесь передать Салаши, чтобы он прекратил поиски контактов с англичанами. Хорти мы, понятное дело, уберем, но из этого еще не следует, что обязательно остановим свой выбор на Салаши. Есть иная кандидатура. И вы знаете, кто это.
Фройнштаг и сама не знала, что это за мифическая кандидатура. То, что она сейчас несла в порыве диверсионного вдохновения, уже было ее отсебятиной. Однако фон Шемберг этого не уловила. Она буквально опешила от напористости и наглости германки и, не удержавшись, метнула взгляд на едва заметную дверь (не на ту, из которой, словно кукушки из часов, только что выскакивали лесбо-гвардейки), черневшую между двумя статуями рыцарей, облаченных в старинные доспехи.
Это ее слабоволие длилось всего лишь несколько мгновений. Но их оказалось достаточно, чтобы Фройнштаг поняла, что каждое ее слово не только записывается, но и напрямую прослушивается кем-то, кто притаился за узенькой черной дверью.
«Они тут и переговоры все еще ведут, как в средневековье, — презрительно ухмыльнулась унтерштурмфюрер. — Цивилизация не коснулась даже их разведки».
8
Войдя в номер, Власов увидел сидевшую спиной к нему женщину, показавшуюся совершенно незнакомой. Вальяжно откинувшись на спинку кресла, она пускала дым в потолок и так и не оглянулась — то ли не расслышала появления генерала, то ли не снизошла. Сразу же улавливалось что-то фальшивое уже в самой этой позе, которую вполне можно было назвать позой дешевой, но достаточно самонадеянной «ресторанной королевы на час».
Приближаясь к ней, Власов успел заметить: крашеные на германский манер — крученные и взбитые — волосы, закрепленные позолоченным гребнем; хромовые немецкие сапоги, черная юбка и зеленый офицерский китель с погонами лейтенанта вермахта.
Очевидно, Мария до конца намеревалась играть в абсолютное безразличие, дескать, приказали — я и пришла. Что дальше? Но стоило ей взглянуть на Власова, как сигара в руке воровато задрожала. Едва слышно ойкнув, женщина медленно, обрадованно глядя на генерала, поднялась.
— Господи, Андрей! Товарищ, то есть, я хотела сказать, господин генерал… — потянулась к нему руками, но сразу же одернула их. — Как же безбожно вы постарели!
В свою очередь Власов тоже — но лишь на какое-то мгновение — подался к ней, обнял… Однако Мария сразу же почувствовала, что это не то объятие, которым он много раз соблазнял ее там, на фронте. Что это не объятие истосковавшегося мужчины, а всего лишь оскорбительная для всякой заждавшейся женщины дань традиции: как-никак столько не виделись…
— Я все понимаю, — прошептала Мария, целуя его в гладкую, с немецкой аккуратностью выбритую шею (раньше-то он ее, щуплую, никогда толком не выбривал, всегда кустики волос торчали). — Меня предупредили.
— О чем предупредили, в стремени, да на рыс-сях? — он все же не удержался. Руки поползли по талии, ощупали вызывающе разбухшие бедра, а грудь уперлась в две мощные, по-русски ядреные груди.
«Как же она, мерзавка, расхорошела! Вот уж действительно русской бабе и плен не плен».
— О том предупредили, что у тебя здесь ихняя, из немок, — пробормотала Мария, — эсэсовка какая-то, в любовницах. Вроде бы даже родственница Гиммлера
[74]
…
— Кто предупреждал?
— Да этот же твой, капитан-прибалтиец.
— И здесь успел! — незло проворчал Власов. — Послал же господь! Но то, что немка эта — родственница Гиммлера, он, ясное дело, слегка приврал. Для солидности, очевидно.
— Не приврал.
— Откуда знаешь?
— Она действительно является родственницей Гиммлера.
— Да перестань, сказки все это.
— Когда меня из разведшколы отпускали, заместитель начальника тоже сказал, что звонила фрау Биленберг, родственница Гиммлера. Только поэтому и отпустили.
— Надо же!
Власов растерянно умолк, и Воронова удивленно отстранилась от него:
— Неужели ты действительно не знал об этом? Или так, понтуешь?
— Если честно, не знал. Что в родственниках у нее один высокопоставленный офицер СД — это мне известно давно. А вот о Гиммлере почему-то все молчали.
— Скрывали, значит. Может, сам Гиммлер не велел этой Биленберг родством бахвалиться.
— Странно, что капитан этот мой, ну, Штрик-Штрикфельдт, не проговорился.
— Значит, не знал или невелено было. Не смей ругать его, слышишь!
Власов грустно усмехнулся.
— Не стану, — заверил он Марию, предлагая кресло по ту сторону низенького журнального столика.
— Чего улыбаешься?
— Вспомнил, как ты еще там, во 2-й ударной, за кого только могла, заступалась. Иногда меня это задевало: как-то оно так получалось, что судьбу майоров, и даже одного полковника, повариха решала.
— И даже одного генерал-лейтенанта, — напомнила ему бывшая штабная повариха. — Причем не один раз спасала. По всякому, как могла.
— Что правда — то правда.
— А если ничего не забыл, то вспомнишь, что и двоих солдатиков от скорого и неправедного суда-трибунала твоего, а значит, и от расстрела, тоже спасла.
