— Вспомнить нам есть что, на рыс-сях. Но в любом случае за немку не сердись.
— Я все понимаю. Мужчина ты еще молодой. Но почему немка? Русских к тебе, что ли, не подпускают?
— Говори нормально, здесь не подслушивают. — Но ответил все так же, шепотом, в самое ухо: — Так надо было. Политика. Без этого не пробьешься.
— А представь себе, каково пришлось мне, грудастой русской бабе, — безо всякой горечи, уже смиренно, молвила Мария.
Это ее признание как-то сразу же поставило Андрея в равное положение с ней. Дало возможность почувствовать: все, больше обвинений и упреков не будет.
— Да уж могу себе представить…
— Нет-нет, ты не думай, по рукам, как другие, все равно не пошла, — сразу же спохватилась Мария. — Не скурвилась, до офицерского борделя не докатилась.
— И даже сама стала офицером, — поспешил увести ее от этой, крайне неприятной для них обоих, темы Власов. Поскольку сам он вдруг почувствовал: «А я вот скурвился! До самого что ни на есть борделя. И даже не офицерского. Но кому об этом расскажешь?»
— Тоже, кстати, благодаря твоей бабе-немке.
— Что-что ты сказала? — потянулся к ней через стол генерал.
— Что слышал. Баба твоя, эсэсовка, позвонила кому-то там из командиров, а затем, говорят, из штаба Гиммлера позвонили и, как видишь, из унтер-офицеров — сразу в лейтенанты. Все две недели назад.
Откинувшись на спинку кресла, Власов с минуту очумело смотрел на Воронову. Затем сорвал очки и, нервно протирая их, спросил:
— Слушай, ты ничего не путаешь, не придумываешь?
— Когда мы встретились, я тоже спросила, зачем она это сделала. Знаешь, что она, глядя на мои погоны, сказала? «Отныне пристрелю каждого, кто осмелится сказать, что у генерала Власова был роман с какой-то там поварихой. Все-таки с военнослужащей из офицеров — оно как-то пристойнее».
— Видно, я действительно недооцениваю эту свою эсэс-вдову. Оборотистая она.
— Я так поняла, что баба она по-настоящему мудрая. Другая на ее месте тут же загнала бы меня в концлагерь, а то и сразу в крематорий, а эта в лейтенанты вывела. Ты вот, командармом будучи, о чине моем не позаботился, а она… — Власов поиграл желваками и промолчал. — Все я понимаю, не слушай ты меня. Какие там чины, в этих проклятых волховских болотах?! А Хейди эта твоя… Не только мудрая, но и властная. Ты, генерал, держись за нее. Меня уже, считай, нет, а она всегда рядом. И больше тебе опереться в этой чертовой Германии не на кого.
— Вроде как благословляешь.
— Хвали Господа, что хоть есть кому благословить.
— Ты права, опереться мне, считай, больше не на кого. Все остальные так: кто от безысходности, кто из страха перед гибелью…
— Война. На ней всегда — кто как может.
— Где ты сейчас? В разведке?
— Вроде бы. Сама толком не пойму. Но обучение в разведшколе через месяц завершаю — это ясно
[75]
. Оказалось, что у меня ко всему этому талант: и к стрельбе, и к ориентированию на местности и по радиоделу. А главное, я прошла через фронт и достаточно обстрелянная. Ну а туда, в советскую Россию, мне, как ты понимаешь, генерал, дороги уже нет. Как и тебе.
— Сейчас я формирую Русскую освободительную армию. Настоящую армию, из нескольких вполне боеспособных дивизий, а не то, что было раньше — отдельные роты да приданные вермахту батальоны.
— Слышала я о твоей армии, генерал, — безрадостно как-то сообщила Воронова. Командарму даже показалось, что молвила она это с явной иронией. Но поначалу он не придал этому значения.
— Немцы обещают позволить нам сформировать до десяти дивизий.
— Не думаю, что они решатся на такое. Боится Гитлер наших русских дивизий, где бы они ни находились. Что по ту, что по эту сторону — боится, и все тут.
— Это он раньше боялся, — нервно отреагировал Власов. — Раньше, понимаешь? Тогда у германца политика была иная, и виды на победу — тоже иные. Но теперь все изменилось. Теперь фюрер готов передать мне многих пленных, перебежчиков, даже часть остарбайтеров. И технику — тоже. Как только подготовку свою закончишь, к себе переведу.
— Нет. И не думай об этом!
— Что значит «нет», в стремени, да на рыс-сях?!
— Не пойду я к тебе, Власов. Как говорят, отходилось-отлюбилось.
— Если ты в этом смысле, то я не в любовницы тебя зову, если уж ты считаешь, что отходилось-отлюбилось. Кадрами у меня заниматься будешь, тогда уж о повышении в чине подумаем.
— Нет, Власов, не пытайся меня вербовать. Не пойду я во второй раз во «власовцы».
И опять генерала резануло это ее обращение — «Власов». Никогда раньше Мария к нему так не обращалась.
— Не пойму я тебя, Мария. Ведь теперь это уже будет наша, русская, армия! Куда ж тебе? Со своими, русскими, все же лучше.
— А мне и с теми, и с теми — по всякому бывает, — скабрезно ухмыльнулась Воронова, но, словно бы опомнившись, тотчас же согнала эту ухмылку. — Где свои, но те, что хуже чужих, и где чужие, с которыми еще кое-как можно ладить, — с этим мы, Власов, уже после войны разбираться будем. Да только хватит с меня новгородских да волховских болот, генерал, — еще жестче ответила Мария.
— Странно слышать такое от тебя, Воронова, — впервые за все время встречи назвал он ее по фамилии, как обычно называл в расположении армии, при посторонних.
Смуглолицая, широкоплечая, с округлившимися щеками, она представала сейчас перед генералом совершенно не той разбитной поварихой, которую он в свое время откровенно насиловал в сарайчике, на окраине какого-то лесного хуторка. Однако насильно Воронову пришлось брать только в первый раз, после этого она стала вести себя с такой прямотой и непосредственностью, словно они женаты уже много лет. В большинстве случаев она сама выбирала и время, и место, в котором можно было уединиться.
А поскольку сделать это в условиях штаба армии было непросто, случалось так, что они несколько раз рисковали быть застуканными на месте «преступления». Однако всякий раз Воронова вела себя на удивление храбро, а со временем оказалось, что ей попросту нравится отдаваться вот так, ежеминутно рискуя. Она словно бы не понимала, что рискует своей репутацией не она, а командарм, над боязливостью которого она еще и подтрунивала.
* * *
Однако так было раньше, там, в лесах под Волховом. А теперь перед ним стояла лейтенант вермахта. И в выражении ее лица, во взгляде, в манере держаться уже проявлялось что-то офицерско-вермахтовское — холодное, надменное и… отталкивающее.
— Может, мой отказ служить в русской армии кажется тебе странным, однако намаялась я с тобой. Так намаялась, что с меня хватит. И когда ты с остатками своей Освободительной армии вновь окажешься в окружении, но теперь уже в окружении красноармейцев, водить и спасать тебя по окрестным лесам придется уже твоей Хейди.
