— Жаль, что германцы так долго не позволяли нам создать полноценную русскую армию, да и сейчас еще позволяют как-то с оглядкой.
— Как только закончится война, — а закончится она, судя по всему, поражением германцев, — они, германцы, все поймут, но будет слишком поздно. И тогда уже…
Власов умолк. Полковник смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых удивление граничило с едва скрываемым ужасом.
— Вы уверены в этом?
— Вы же военный человек, товарищ… господин, — исправился Власов, прокашлявшись, — штабист. Неужели не в состоянии проанализировать положение на фронтах?
— Мой штабной опыт позволяет анализировать любую фронтовую обстановку, господин генерал-лейтенант. Но существуют еще и факторы сугубо политические. А здесь, в Германии, в этом хаосе мировой войны, когда интересы многих бывших союзников и, наоборот, бывших врагов, переплетаются самым невероятным образом… Мне казалось, что англо-американцы попросту не допустят окончательного разгрома Германии.
— Отставить, полковник. Еще как допустят. С превеликим удовольствием. Но как раз тогда они вспомнят о наличии в германии Русской освободительной армии. Той единственной, которая способна воевать с русскими по-русски, чему никак не могут научиться они сами, и штыки которой нацелены только на Восток. Что вполне устраивает всех без исключения.
— Неужели все настолько плохо?
— Возможно, будет еще хуже, чем мы себе представляем.
— А вы говорите «штабной опыт»! Что мы можем здесь со своим опытом?
— Кое-что все-таки можем. Например, создать армию.
— Но вы же сами…
— Отставить, полковник. Нужно создавать армию! — постукивал он кулаком по столу. — Немедленно создавать ее. Русскую. Освободительную. Несмотря ни на что. Никогда уже в обозримом будущем мы не получим возможности создать ее вот так, на чужой территории. Имея в своем распоряжении сотни тысяч пленных, перебежчиков, остарбайтеров. Никогда, никакая сила не сможет потом, после войны, оторвать такую массу люда от родных очагов, вооружить и нацелить на борьбу с коммунистами. Вот почему… Во что бы то ни стало…
— Мне нравится ваша решительность, господин командарм.
— В конце концов, Германия не обязана заниматься освобождением России из-под ига жидобольшевиков. Это наше дело, русских патриотов. Наша святая — перед Богом и народом — обязанность.
— Что тоже верно.
— Поэтому у меня еще один, прямой и честный вопрос: вы, господин Меандров, лично вы к борьбе за освобождение, борьбе, которую по-настоящему мы будем разворачивать уже после окончания Второй мировой войны, — готовы?
Меандров замялся, прокашлялся.
— Готов, господин генерал.
— Отставить, полковник. Это разговор не в стремени, да на рыс-сях. Мне важно знать, действительно ли вы готовы.
— Готов, Андрей Андреевич.
Власов передернул губами, как делал всегда, когда что-то в словах собеседника не нравилось ему. А он терпеть не мог, когда кто-либо из офицеров обращался к нему по имени-отчеству. К тому же он почему-то не верил этому запоздавшему к весенней стае грачу. Слишком долго этот полковник ошивался где-то на германских задворках, словно бы слыхом не слыхал ни о РОА, ни о Русском освободительном движении. Не очень-то он доверял таким запоздавшим полковникам-подполковникам из тех, что давно вырвались из лагерей военнопленных, а то и никогда не попадали в них.
— Ладно, полковник. Служба покажет, — мрачно капитулировал Власов перед авторитетом Штрик-Штрикфельдта, рекомендовавшего ему этого запоздалого грача-ворона. — Как я уже распорядился, возглавите офицерскую школу. Время и служба все прояснят.
— Рад служить, господин генерал-полковник.
«Ишь ты!.. — проворчал про себя командарм. — Рад служить! Еще метки от красноармейских шпал-ромбов не выцвели, а рапортуют, как заправские беляки».
18
Получив приказ, Шторренн сразу же решил покинуть отель «Берлин». Суеты ему теперь хватало на всю ночь и двое последующих суток.
Откомандировывая его к Скорцени, шеф будапештского бюро гестапо предупредил, что работать с «первым диверсантом рейха» будет трудно. Скорцени требует, чтобы все выкладывались так, как привык выкладываться он сам: в сугубо авантюрном ключе, с максимальным риском и дьявольской работоспособностью. Однако удавалось это не всем.
«Но если у вас все пойдет, как надо, и вы приглянетесь Скорцени, то очень скоро мне придется позавидовать вам, — напутствовал его шеф. — Несмотря на то, что я привык, чтобы все вокруг завидовали мне».
Выйдя из отеля, унтерштурмфюрер позволил себе потоптаться на том месте, где стояла их машина, когда несостоявшийся убийца напал на «фрау Вольф». Он осмотрел все вокруг, восстановив в памяти весь эпизод покушения и определив, где находился стрелявший, где — Фройнштаг… При этом Шторренн тщетно пытался вести себя, как заправский следователь, однако все эти воспоминания и выяснения ровным счетом ничего не дали ему. Никакой зацепки, никакой ниточки.
Проще всего было бы подключить к расследованию профессиональных сыщиков, которые начали бы с того, что подобрали бы пули, установили калибр, опросили свидетелей. И кто знает… Но Скорцени строго-настрого предупредил, что венгерская полиция вмешиваться в расследование этого инцидента не должна. Ее это вообще не касается.
«Пусть бы лучше подручным Скорцени оказался сам шеф, — мрачно плакался на судьбу Шторренн. — Так уж и быть, готов черно позавидовать».
И вдруг он вспомнил о Сиретаи — агенте-двойнике, давно работавшем и на венгерскую разведку, и на гестапо. Толку от него в общем-то было немного. Но именно он связан с отделом, который занимается подбором «черных исполнителей», на тот случай, когда контрразведке надобно было кого-либо убрать или припугнуть. Вряд ли Сиретаи знал, кто именно покушался на Фройнштаг, но наверняка догадывался, кто может знать.
Мысленно прорычав от восторга, Шторренн воинственно потряс кулаками и бросился назад в отель. Подняв на ноги Гольвега, дремавшего в кресле по соседству с номером Лилии, он уже через несколько минут погнал машину по известному ему адресу.
Услышав их давний пароль и узнав Шторренна по голосу, Сиретаи открыл дверь своей пятикомнатной, недавно доставшейся ему после расстрелянной еврейской семьи квартиры, и тотчас же был сбит с ног.
— За что, благодетель?! — он всегда называл Шторренна «благодетелем» и каждый раз обращался с такой покорностью, словно вымаливал помилования.
Впрочем, Шторренн в самом деле выступал в роли его благодетеля. Это он помог Сиретаи перебраться из конуры, которую тот снимал в далеком предместье, в шикарную квартиру, он давал ему работу, позволявшую не только сводить концы с концами… А главное — обеспечил удостоверением сотрудника гестапо, благодаря которому Сиретаи безнаказанно шантажировал евреев, уголовников и прочих неблагонадежных.
