После расставания мы с Леночкой начали постепенно сближаться, и теперь у нас нормальные родственные отношения: взаимно подозрительные, лживо корректные, приправленные неутихающе щекочущей душевной обидой. Чтобы снять эту обиду, мы однажды попробовали переспать, устроили пышный церемониальный вечер, пили шампанское при свечах, ворковали о том, как на самом деле нам было хорошо вдвоем и какого мы сваляли дурака, что не ценили, не сберегли свою любовь; и все шло чудесно, трогательно до самой той минуты, когда надо было уже раздеваться и ложиться в постель. Не удержалась Леночка, натура взяла свое. «Ну куда, куда бросаешь брюки! — проскрипела в забывчивости. — Повесь, ради бога, на вешалку!» — чем напрочь вырубила меня из любовного настроя. Правда, кое-как я довел свое мужицкое дело до конца, но получилось неуклюже и как-то непристойно, да и Леночка постанывала и суетилась больше для приличия. В дальнейшем мы таких попыток не повторяли.
Как обычно, при разрыве родителей больше всего страдают дети, и это не пустые слова. Речь идет, разумеется, не о материальных потерях. В детской головке происходит некий моральный сбой, крен, который потом уже ничем не выправить. Пока мы жили вместе, я был для Геночки духовным наставником, гуру, учителем жизни, хотя и мало уделял ему внимания; а спустя год-два стал всего лишь донором, у которого легко можно было при встрече выклянчить деньжат, а позже и вовсе превратился в пожилого придурка, читающего нелепые нотации, вроде школьного завуча. Каково было мальчишескому рассудку пережить это первое разочарование? По отношению к сыну я (вольно или невольно) совершил предательство, за которое мне нечем расплатиться.
Но главная подлость в том, что я (исключая редкие минуты душевного просветления) вовсе не считал себя виноватым перед ним, напротив, полагал себя страдающей стороной и почти возненавидел сына за то, что он выродился в дурное семя. В нем не было ничего от меня и не было ничего от матери, и его наивная мечта стать поскорее всемогущим рэкетиром и сколотить капиталец отдавала таким изощренным слабоумием, которого редко достигали герои латиноамериканских сериалов или ведущие нашего родного «Поля чудес».
— Мне грустно на тебя смотреть, — сказал я Валерии, — потому что у меня сын такой же выродок, как ты.
Сморенный водкой и усталостью, Четвертачок мирно прикорнул на своем пиджачке, зато девушка, напротив, оживилась. Мои слова ее задели.
— Смешно тебя слушать, юноша, — сказала с какой-то старушечьей гримаской. — Не знаю, кто твой сын, может, насчет него ты прав, но я-то не выродок. Это тебе я кажусь такой. Понимаешь?
— Не совсем.
— На самом деле я обыкновенная девушка, а вот вы оба психи. Вам обоим надо было помереть в прошлом веке. Вы думаете, вы герои, а вы просто олухи.
Спасибо вам, конечно, за веселый денек, но он скоро кончится. Ваш поезд ушел позавчера. Немного даже вас жалко. Папочка не станет с вами цацкаться. Он совершенно лишен чувства юмора. Но я могу помочь, хотите? У меня есть запасная квартирка, дам ключи, и вы там отсидитесь, пока гроза утихнет. Можно проще. Я никому не говорю про это нелепое похищение, а Четвертушку сейчас замочим. Хватит ему колобродить, он и так зажился. Вот уж кто выродок — это точно.
При этих словах Четвертачок проснулся и обвел нас мутным взглядом:
— Саня, не нальешь еще чуток?
— У меня нету.
— А у тебя, старик?
— Очень сожалею, — Гречанинов пожал плечами. Мы разводили тары-бары второй час, но не было заметно, чтобы наставник куда-нибудь торопился. Похоже, как и меня, его очаровала юная извращенка, в которой зло проступало в чистом, прекрасном, волнующем обличье.
— Саша! — Она словно подержала мое имя во рту. — Тебя зовут Санечка? У тебя красивый лоб, и умные глаза, и крепкие руки. Санечка! Хочу тебя попробовать. Поедем со мной. Не пожалеешь, миленький. Хоть немного порадуешься напоследок. Хочешь, дяденьку возьмем с собой? Старый конь борозды не портит. Побалуемся втроем, плохо ли?! Но сначала Четвертушку удавим. Ты готов, Четвертушечка?
— Стерва! — вздохнул Миша. — Какая же ты стерва, Лерка. Разве я виноват, что они нас накрыли?
— Санечка! — промурлыкала Валерия. — Ты же мой рыцарь. Не позволяй этой скотине оскорблять девушку. Дай ему в глаз.
Гречанинов бодро произнес:
— Ну что, шалунья, позвоним папочке?
— Господи, ты все об одном! Ну давай позвоним, давай, если не терпится. Только сначала пошли Санечку за вином. Пусть Четвертушка выпьет перед смертью.
Гречанинов подвинул ей телефон:
— Звони, озорница. Потом выпьем.
Опять скрестились их взгляды, и девушка нежно улыбнулась.
— Ничегошеньки ты не понял, дяденька! — Набрала номер, подождала минуту, две, три, ни на кого не глядя, и плаксиво пропищала в трубку: — Папочка, ты можешь разговаривать?
Голос, который ей ответил, принадлежал очень занятому, но очень доброму человеку.
— Пигалица, чего тебе приспичило? Я в комитете по премиям… Говори быстро…
— Папочка, меня злодеи похитили!
— Не шути так, котенок!
Гречанинов отобрал у нее трубку:
— Шота Иванович? Добрый день.
— Здравствуйте. Кто это?
— Ваша дочь сказала правду. Нам необходимо встретиться.
Наступила гулкая тишина, и в этой тишине Четвертачок сполз с койки и почапал в угол, где у него стоял горшок.
— Перезвоните через пять минут, — холодно сказал Могол. — Только попрошу без глупостей.
Через пять минут Валерия снова набрала номер, трубку держал Григорий Донатович. Могол отозвался мгновенно:
— Слушаю. Кто ты?!
— Шота Иванович, мои условия такие. Встречаемся в полночь, я скажу где. Но вы приедете без охраны. Иначе разговор не получится.
— Хочешь денег?
— Нет, просто поговорить.
— О чем?
— Это при встрече.
— Хорошо, двигай прямо сейчас в контору. Лера скажет куда.
— Шота Иванович!
— Дай трубку ей.
— Пожалуйста.
Лера брезгливо подула в трубку, прежде чем заговорить.
— Папочка!
— Что происходит, котенок? Кто это такие?
— Два каких-то психа. Один весь в бинтах. Сначала поймали Четвертушку, потом меня заманили в какой-то подвал.
— Что-нибудь с тобой сделали?
— Пока нет.
— Но могут?
— Папуля, я же говорю, психи. Вытащи меня, пожалуйста, отсюда. Тут сыро, холодно. Вдобавок Четвертушка обкакался. Прямо дышать нечем. Вонючий кусок дерьма. Папочка, надобно его поглубже в землю зарыть.
— Так и сделаем, котенок. Передай трубку этому… как его?
