Глава восьмая
Я сидел в неудобной позе на стуле: руки и туловище прихвачены ремнями к спине. Комната с белыми стенами наподобие больничной палаты, но без кроватей. Стол у окна, наглухо зашторенного. Но свету избыток — с потолка и от слепящей лампы сбоку, с ртутным отражателем, направленным в глаза.
Кроме меня, в комнате трое мужчин в одинаковых серых спецовках. Вид у них озабоченно-деловой, но не грозный. Главный, конечно, вот этот — похожий на лаборанта в НИИ, черный, как цыган, с внимательным, хмурым взглядом естествоиспытателя.
— Проснулся? — спросил он без всякого выражения.
— Ага. А где я?
— Как себя чувствуешь?
— Голова какая-то чумовая.
Цыган сделал знак помощникам, и те зашли сзади.
— Сейчас подлечим. Крепись.
Тут я обнаружил, что правый рукав рубашки у меня закатан выше локтя, а у черного человека приготовлен шприц, наполненный голубоватой жидкостью. Пока он умело вводил его в вену (мою), я поинтересовался:
— Это что?
— Хорошее лекарство. Сразу полегчает.
И в самом деле, буквально через несколько мгновений мне стало так хорошо, как на Рождество в кругу друзей. Пятисотваттная лампа больше не раздражала сетчатку, и мне удалось посмотреть на нее в упор. Какой чудесный, волшебный препарат всандалили эти милые люди! Я пискляво рассмеялся, как от щекотки, и мой добрый черный покровитель дружески, хотя и строго улыбнулся в ответ. Двое его помощников, один из которых уселся за стол и приготовился что-то писать, тоже радовались вместе со мной, всячески выказывая свое расположение, хотя лица их, надо заметить, я различал нечетко. Не было сомнения, что все трое желают мне только добра и мы все здесь собрались для какого-то праздника, который почти наступил.
— Ну вот, — удовлетворенно заметил черный человек, — видишь, все в порядке, да?
— Еще бы! — воскликнул я с чувством.
— Теперь давай немного поговорим. Я буду спрашивать, а ты отвечать. Хорошо?
— Конечно, конечно, спрашивайте! — Я энергично затряс головой, преданно ловя его взгляд. Смех по-прежнему душил меня, но вместе с тем возникло некое беспокойство: как бы невзначай чем-нибудь не огорчить замечательного нового друга.
— Как тебя зовут?
— Саша Каменков.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать три!
— Где живешь?
Я назвал свой почтовый адрес, а заодно, чтобы вернее угодить, и номер телефона, свой и родителей.
— Отлично, Саша. У тебя ничего не болит?
— Что вы, что вы?! Мне хорошо. Спасибо вам!
Отдаленно я припомнил, что действительно когда-то давно у меня болела ключица, были сломаны ребра и еще было много такого, что мешало радоваться жизни, наслаждаясь каждым глотком воздуха, как благодатью.
— Скажи, Саша, ты знаешь девушку по имени Валерия?
— Конечно, знаю. Она очень красивая, — я неприлично хихикнул, но черный человек не обиделся.
— Ты, наверное, помнишь, где она сейчас?
— Разумеется, я… — вдруг мной овладела паника. Я покрылся липким потом, и комната неожиданно померкла. Черный человек положил руку мне на плечо, удерживая взглядом на призрачной колеблющейся грани между отчаянием и счастьем. О да, я помнил Валерию и знал, где она, но объяснить словами не мог. Возникали зрительные пространственные образы, но никаких конкретных названий или цифр. Это было ужасно.
Успокойся, Саша, успокойся! — заботливо проговорил черный друг. — В чем дело? Какое затруднение?
Искорки неподдельного сочувствия в его глазах помогли мне справиться с отчаянием. Кое-как я объяснил, что помню улицу, и как подъехать, и склад, где девушка заперта вместе с Четвертачком, но ничего больше.
— Поедем туда, я все покажу, — предложил я с надеждой.
— Пока не надо, — сказал цыган. — Лучше попробуем нарисовать. Митя, дай бумагу!
Мне развязали руки, и с помощью наводящих вопросов, общими усилиями нам удалось восстановить на чертеже месторасположение этих проклятых складов близ Яузской набережной. Меня увлекла эта интеллектуальная игра, когда кубик за кубиком, как в головоломке, из сознания выколупливались все новые сведения.
— Молодец! — похвалил наконец черный человек, и у меня словно гора спала с плеч. Особенно я обрадовался, когда один из его помощников отвесил мне дружеский подзатыльник. Но испытания еще не кончились. Те же трудности обнаружились при установлении адреса Гречанинова. Правда, с этой задачей я справился намного быстрее, потому что мы шли по уже проторенной дорожке. Я даже ухитрился вспомнить номер дома и квартиру, где провел двое или трое суток. Но и это было не все.
— Эврика! — завопил я не своим голосом. — Я же знаю телефон. Там Катя. Она все расскажет.
Последнее умственное напряжение выбило, подорвало мои силы, глаза начали слипаться. Черный человек пытался выяснить, кто такой Гречанинов, но я, уже без всякого энтузиазма, бурчал в ответ что-то нечленораздельное, с горечью сознавая, что говорю совсем не то, что от меня ждут. Сквозь тяжелую, свинцовую пелену, наползающую на мозг, занавесившую праздник веселой дружбы, я еще услышал, как они разговаривали между собой. «Чего-то он быстро сомлел, шеф?» — «Препарат новый, дозу не угадаешь». — «Куда его теперь?» — «Кныша позови, пусть займется». — «Похоже, на списание?» — «Прикуси язычок, Митя. Он тебя не раз подводил…» Дальнейшее, как у Гамлета, молчание…
Из наркотического осадка выбирался долго, мучительно. Уже я понимал, что не сплю, но никак не удавалось разлепить веки, словно сросшиеся с глазными яблоками. Несколько раз опять проваливался куда-то, но не в сон и не в забытье, а в нечто промежуточное, зыбкое, пограничное, где плавали такие монстры, что тянуло завыть в голос, но и голоса тоже не было. Впрочем, сквозь хилую трясучку подсознания одна мысль пробивалась вполне отчетливо и звучала предельно лаконично: доигрался, подлец!
Чуть позже обнаружил, что лежу на обыкновенной деревянной кровати, укрытый шерстяным пледом, в обыкновенной комнате с дощатыми стенами (похоже, загородный дом), с окном, забранным снаружи железной решеткой, и уверенность — доигрался, подлец! — подкрепилась логически рассудочным обоснованием. Я восстановил в памяти все, что произошло вчера (или когда?), вплоть до допроса с применением некоей сыворотки, на котором я выболтал всю подноготную, и решил, что глагол «доигрался» в моем случае неточен, уместнее здесь прозвучало бы что-нибудь попроще, вроде «обосрался». Самое паскудное в моем положении было то, что, как бы я ни раскидывал умишком и как бы ни хотел, допустим, напоследок оправдаться перед близкими людьми, приговор надо мной был скорее всего уже произнесен, ждать исполнения осталось недолго, а искать помощи — негде. Страха близкой смерти или каких-то новых мук я не испытывал, напротив, апатия пробуждения была столь сильна, что я бы, пожалуй, только обрадовался, если бы кто-то милосердный сейчас вошел в дверь и пустил мне пулю в лоб. Жизнь в этом мире, куда наползло столько человекообразных пауков, была не по мне, ее было не жалко, да и сам я был так себе, поэтому цепляться за нее не стоило. Одно печалило: не увижу больше Катю, не загляну в ее блестящие, чудные глаза и не прикоснусь пальцами к ее ждущему, жадному, изумительному телу. Диковинное дело, любовь крохотной проталиной еще теплилась в моем оледенелом сердце.
