Валерия уже далеко зашла в приготовлениях. Никто не мог сбить ее с толку, ни Бог, ни царь и не герой. И уж разумеется, не я.
— Поласкай меня.
— Я не умею.
— Научишься, милый. У нас все впереди. Пообещай, что останешься со мной, если выпущу девку на волю.
— А ты можешь?
— Конечно. Папочке все равно, что с ней будет. Он мне ее вчера подарил.
Со мной происходило то, что напоминало о далеком историческом прошлом, когда предок человека, моллюск прятался от крупных хищников на дне океана. Но сохраняя остатки разума, слова я находил верные, проникновенные. Лерочка, говорил я, для меня твой мир, как чащоба лесная, в нем холодно, жутко, уныло, я в нем заблудился и не могу найти дороги обратно, туда, где было когда-то светло, просторно и хорошо. Там, на равнине, не в лесу, жили люди, не волки. У них были мирные обычаи, к которым я привык. К вашим законам я все равно не приспособлюсь, потому что их не принимает моя душа. Я не способен жить насилием, ложью и фарисейством. Но если хочешь, сказал я ей, выполню твой мимолетный каприз: останусь с тобой и буду крепко любить тебя, хотя не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, произнося это слово. Но, пожалуйста, спаси Катю! Она беззащитна, как кролик, и тоже давно заблудилась; но если она погибнет, то вина будет на мне и этого я не перенесу. Я давно не говорил так складно и горячо, и Валерия заслушалась, доверчиво склонив головку набок.
— Как интересно, — произнесла мечтательно. — Какой ты нежный, Саша! Мне кажется, все, что ты говоришь, я когда-то читала. Только не помню, в какой книжке. Ты сам все это придумал?
После этого все с тем же растроганным, мечтательным выражением лица она довела до успешного конца любовный замысел, используя меня в качестве тренажера.
Мы покурили, лежа рядом, как голубь с голубкой, и она, натянув юбчонку, убежала, пообещав вскорости вернуться с завтраком.
— Водочки тоже принесу, — посулила на прощание. — Тебе надо поскорее выпить. А то ты стал какой-то не совсем твердый.
Водочки я не дождался, потому что пришел абрек и объявил, что хозяин ждет.
Во вчерашнем кабинете Могол встретил меня задушевно. Поднялся навстречу, подвел к журнальному столику, усадил, угостил сигаретой, сам поднес зажигалку. В выпученных голубых зеницах соболезнование.
— Не ожидал, братишка Саня! Ну ты тигр! Это надо же — двойное убийство. Понимаю — горячка, любовное затмение, но ты же интеллигентный человек. Это же чистое варварство. Как ты решился? В голове не укладывается. Я навел справки, родители у тебя нормальные люди, сумасшедших в роду нет. Необъяснимо! Что же теперь делать? Сам-то что думаешь?
С первой встречи я приметил в Моголе одну особенность: он был разумен. Он был настолько разумен, что вполне овладел ролью сердобольного человека, утомленного заботами о благополучии близких, и эта роль доставляла ему удовольствие. Выдавал Шоту Ивановича изредка вспыхивающий в глазах яркий кошачий блеск. Его не удавалось скрыть. Нервическая шальная натура проявлялась еще в том, как он схватывал иногда первый подвернувшийся под руку предмет — зажигалку, карандаш, угол стола — и резко сжимал узловатой клешней — спускал излишек дурной энергии.
Не зная, что ответить, я пожал плечами, скромно опустив глаза.
— Понятно… Я-то тебя, Саша, не осуждаю, сам был молодой. Когда на твоих глазах любимую женщину… Валерия сказала, ты сильно выпивши был. Это правда?
— Немного кирнул.
— Спьяну, значит, померещилась чертовщина. Парней, конечно, по-человечески жалко, ничего худого за ними не водилось. Исполнительные, работящие, у обоих семьи остались. Да, брат, не всякое преступление можно оправдать. И честно скажу, со всеми моими связями трудно будет тебя вытащить. Кстати, откуда у тебя пушка взялась?
— В трусах прятал.
Могол не улыбнулся:
— Да, шуточки… Опять же при моем общественном положении… Ну что я скажу в твою защиту?.. Дескать, пьян был, погорячился, впал в помрачение… А ты, скажут, Шота Иванович, куда смотрел? Приютил бандита в доме, в женихах держал. Как мне после этого люди станут доверять? Ты об этом подумал?
— Об этом не подумал, извините.
Шота Иванович свел голубые зенки почти к переносице и таким образом меня как бы сфотографировал.
— То-то и оно, что за вас за всех приходится одному думать. Ты хоть понимаешь, что не меньше десятирика заработал?
Я нагнулся, чтобы почесать затекшую ногу, и Могол в испуге отпрянул. Блестяще было сыграно, браво!
— Шота Иванович, — произнес я уныло. — Я же на все согласен, ни от чего не отпираюсь. Вы только скажите, что мне сделать?
Могол посуровел, видно, ненароком я подал не ту реплику.
— И что это на тебе за рубашка? — спросил, брезгливо кривя губы. — Это что, мода теперь такая?
— Это не рубашка, бинты. Рубашки у меня нету.
Поднялся — тучный, легкий в движениях, — сходил к столу, достал что-то из ящика, принес — запечатанная пачка пятидесятитысячных купюр.
— На, возьми… Попроси Леру, пусть пошлет кого-нибудь в магазин. Ну срам же это — в бинтах щеголять. Совсем ты, Саша, опустился. Я еще вчера заметил, какой-то ты неопрятный.
— Можно идти?
— Чего ж не спросишь про свою даму, из-за которой злодеяние совершил?
— Как она, Шота Иванович? Здорова ли?
К мудрой озабоченности на круглом лице добавилась гримаска печали.
— Эх, брат, плохо мы заботимся о своих женщинах. Была здорова, была. Вполне была здорова, пока не увидела, как ты с живыми людьми расправляешься. Нервишки-то и сдали. Сомлела. Я понимаю, девичье сердечко жалостливое. Плачет теперь навзрыд и даже как бы в слезах путается. Речь бессвязная. О тебе поминутно спрашивает. На волю просится. А как я ее отпущу, коли там отчаянный маньяк бродит? Другован твой.
Как и расписано было по его сценарию, я удивился заполошно:
— Помилуйте, Шота Иванович! Ему-то она зачем?
Пахан сцепил узловатые клешни так, что обе хрустнули.
— Вот и видно, что в инкубаторе рос. Жизни не нюхал. Преступная натура, брат, это тебе не покосить пару хлопчиков для собственного удовольствия, — это целая философия. Жаль, что вы, молодые, нынче себе на уме, старших не слушаете. Преступная натура, как ржа, все вокруг разъедает. Ты думаешь, по собственной воле схватил пистоль да начал палить по людям, как по консервным банкам? Заблуждаешься, Саша! Это он тебя вел, твой кореш-маньяк. От него ты злодейской отравы надышался и незаметно повернулся в бандитскую веру. Вспомни, разве папенька с маменькой учили тебя человеков убивать? А теперь он, кореш твой поганый, сидит в ухороне, водку жрет с блядями да над тобой, дураком, подсмеивается… Ты спросил, зачем ему девица? А зачем дьявол невинную душу губит? Да просто так, именно по натуре своей преступной. И обычай у него такой, коли вцепился, нипочем не отпустит, пока зубы целы. Иначе ему самолюбие не позволит. Иначе он будет обыкновенным человеком, как мы с тобой, а он таким быть не желает. Преступная натура стремится к абсолютной власти и питается человечинкой, как котенок молочком. Улавливаешь мою мысль?
