– Кадка кадкой, а мне бы в нужник! – Встав с кресла, Женька упрямо сдвинула брови. – Веди, живо!
Умела уже говорить по-княжески, приказывать. Да всегда умела – Вовчика, не к ночи будь помянут, бывало, та-ак строила, что тот потом мамашке своей плакался. Сыночек, деточка… тьфу!
В нужнике – просторной, для княжеского рода! – уборной Летякина расположилась с удобством – у маленького волокового оконца, рядом с которым на полочке курилась благовонная свечка. Закурила и Женька – щелкнула зажигалочкой, затянулась, глаза блаженно закрыла…
Все об Ольге думала, меньше – о Святославе. О княгине-матери все здесь – слуги и та же тетушка Здрава – говорили с почтением и страхом, Святослава же поминали этак, поскольку-постольку, Женька даже опасалась, неужели и этот – маменькин сынок? Жаль, историю-то уже подзабыла… так а кто не подзабыл, тем более – такую древнюю… Так а кто ее и помнил-то, кому она, кроме реконов, нужна?
Докурив, Женька выбросила окурок и улыбнулась – а хорошо вот так потянуть иногда дымка, успокоить нервишки. Успокоилась ведь! Теперь можно и к Ольге.
Княжеский двор, сверху выглядевший маленьким и убогим, вблизи показался гостье довольно просторным. Высокие хоромы, массивные угловые башни, какие-то невзрачные домишки (для слуг?), амбары, конюшни, птичники. И люди. Много людей: все те же слуги, воины в сверкающих на солнце кольчугах, какие-то осанистые господа в расшитых серебром и златом плащах и кафтанах, в пижонских цветных сапогах, в отороченных дорогим мехом (несмотря на жару) шапках. Женщины, правда, в шапках не попадались, видать, не носили – все больше платки и какие-то замысловатые сооружения (убрусы?), а те, кто помоложе, – вообще с непокрытыми головами, волосы лишь лентой широкой перевязав, убрав в косы.
Вот проскакал на коне усатый воевода в развевающемся за спиной плаще. Спешился у конюшни – подбежавшие слуги поклонились, приняли под уздцы лошадь. Вот смеющиеся девушки погнали за ворота гусей, рядом с ними какой-то тип в узком синем кафтане и круглой, похожей на узбекскую тюбетейку, шапчонке, поставив на колени какого-то белобрысого паренька, деловито лупил его по спине палкой, еще и считал, гад:
– Восемь… десять… Дюжина! Ступай, холопья морда, да смотри, впредь не прекословь – шкуру спущу!
Да-а… порядочки!
А вот в сторону уборной в сопровождении кучи людей, в основном женщин и девушек, проследовала какая-то дородная особа в накинутой на покатые плечи шикарной, щедро расшитой золотом шали. Едва зайдя в нужник, особа громко закашлялась и завопила, в ярости распахнув дверь:
– Эт-то што тут, а? Это что за благовония, я вас спрашиваю, сучьи дети? Так в аду пахнет, и дым… дым! Дым поганый, зловоние – ни вздохнути, ни пернуть!
Вся свита разом бросилась на колени:
– Не вели казнити, княгиня-матушка! То Ермоген-грек свечки благовонные третьего дня приподнеси.
– В задницу ему свечи эти! – потрясая посохом, ярилась княгиня.
– Не можно посейчас в задницу, матушка. Вчераси Ермоген-грек себе в Царьград уплыл. Ужо, как в обрат явится, так мы… Новые-то свечки Рогвольд Ладожанин в подарок обещался занести – уже те-то не худые!
Так это, верно, Ольга и есть, – поднимаясь на крыльцо, отстраненно подумала Женька. Ишь, разоралась, Кабаниха! А все ей кланяются, боятся. Ладно, поглядим.
Вблизи будущая свекровь показалась Летякиной еще более противной и злобной, нежели издали. Облаченная в сверкающие парчовые одежды, дородная, еще не утратившая силу, старуха с морщинистым властным лицом и убранными под затейливый убрус волосами встретила невесту, сидя на высоком золоченом кресле-троне, поставленном посреди просторной горницы с узорчатыми деревянными колоннами и окнами, забранными все той же слюдою. В горнице жарко горели свечи, и в желтом свете их поджавшая тонкие губы Ольга выглядела совершеннейшей самодуркой… или самодурой.
– Кланяйся, кланяйся, дщерь! – громко зашептала оставшаяся у порога Здрава. – Кланяйся.
Что ж, надо, так надо. Раз уж тут так принято. Спина-то не переломится.
Запоздало поклонившись, Женька смущенно улыбнулась и поздоровалась:
– Здравствуйте, ваше… э… величество.
– Здрава и ты будь, – хмыкнув, великая княгиня буравила девчонку огненными, глубоко посаженными глазами, словно задумала просверлить насквозь. – Как отец твой, как родичи? Все ли по добру, по здорову?
– Все по добру, по здорову, спасибо, – покивала головою Женька. – А как у вас?
– Хм… – Княгиня пожевала губами и махнула стоявшим поодаль людям в богатых одеждах. – Коли Рогвольд Ладожанин пожаловал, так пусть сюда идет. Когда он в Альдейгу-то?
– Сегодня с полудня собрался, матушка.
– Почто поздно так?
– К радимичам хочет по пути завернуть, торговлишку повести.
– Торговлишку?! У радимичей? – Ольга покривилась и неожиданно захохотала, громко и гулко, а потом, отсмеявшись, хмыкнула. – Это он напрасно надеется. Вряд ли у радимичей что-то осталось после Свенельдовых отроцев. Где сам-то Свенельд?
– Гридей на позадворье учит из луков бить, матушка.
– Будто больше учити некому… Ладно. Ты! – резко повернувшись, великая княгини ткнула в Женькину сторону корявым старческим пальцем, искривленным жестоким артритом. – Красива девка, что и сказать, хоть и тощевата. Сынку моему понравишься… А вот мне пока – не очень! Вижу, нет в тебе ни почтенья, ни благонравья, ни страха. Одна, прости господи, гордыня да еще дурость детищая. Пошла покуда прочь… На свадьбу добро даю, что уж, весян обижать не будем. Но ты, девка, смотри! – Ольга погрозила кулаком. – Гордыню свою не уймешь, огребешь по полной, усекла?
Ну, не так, конечно, княгиня киевская сказала, не «огребешь по полной», как-то позаковыристей, по-старинному выразилась, но смысл был именно такой, это Тяка «усекла» точно.
Обиду стерпев (выпендриваться-то зря не дура же!), девчонка поклонилась молча, ушла, столкнувшись на крыльце с красивым, лет тридцати, мужчиной – чернобородым, светлоглазым, в узком, поверх длинной рубахи, кафтане с блестящими круглыми пуговицами, при мече в ножнах на кожаной перевязи и с пирсингом – в левом ухе красовались аж пять золотых серег!
Женька хмыкнула – с пирсингом у нее были отношения сложные. Тяка знала – читала да и люди рассказывали, – что в серьезные-то организации не особо с пирсингами да татушками берут. Раздеваться, конечно, не заставляют, да потом вдруг какой-нибудь там пикничок, купание, медосмотр… Могут «за несерьезность дресс-кода» и выгнать, бывали случаи, говорят. А ведь хорошая работа – это почти что единственный шанс в городе зацепиться, выжить. Потому и училась Женька старательно… вот только, дура, когда впроголодь жить надоело, взяла да бросила, о чем потом жалела. Оттого и денег хотела срубить – восстановиться, доучиться бы! Срубила, блин… Теперь вот здесь, в десятом веке, сиди, да попробуй, выберись!
– Ах, прошу простить, – незнакомец поспешно посторонился. – Ты очень красивая, госпожа – вот и засмотрелся. В гостях здесь, с родичами?
