«Вставали рано: мужчины шли пить чай в трактир, а женщины чаевничали дома; после чая затапливали печи, и дым валил по всей улице, а зимой столбом стоял в морозном воздухе. Обедали тоже рано, в двенадцать часов, потом все засыпало, а часа в два снова начиналась жизнь. Ужинали часов в восемь, но ложились летом около одиннадцати, а зимой сейчас же после ужина. Ходили по субботам в баню и несли оттуда даровые веники. Бывало, целый день в субботу, – читаем у того же мемуариста, – идет народ с веником в руках, словно это праздник веников, как бывает праздник цветов. В праздники шли к обедне: маменьки в косыночках на голове и шалях на плечах, а дочки в шляпках, тогда проникших в эту среду (шестидесятые годы XIX века. – О.В.). Мужчины – прифрантившись в поддевки и длиннополые сюртуки, в сапогах с «бураками», намазав волосы коровьим или деревянным маслом, тоже шли в церковь. По праздникам обязательно пекли пироги».
Итак, шел на улице нескончаемый торг: шорники зазывали покупателей к своим седелкам и хомутам, тележники расхваливали колеса и полозья, предлагали новенькие поковки кузнецы, и, надо думать, все порядочно галдели при этом, торговались, да еще надо было перекричать ржанье лошадей, грохот колес на мостовой не то «малиновый» звон колокольцев под золотой, расписанной яркими цветами дугой, гром и звяканье бубенцов на наборной сбруе горячей тройки, еле сдерживаемой молодцеватым ямщиком: «Эй, поберегись, православные!»…
Полно было весь день и в трактирах; толклись люди по постоялым дворам. Распряженные лошади хрустели овсом у коновязей под навесом, возы с поднятыми связанными оглоблями стояли под открытым небом по дворам, а то и на улице. Дома были, как упоминалось выше, двухэтажными: внизу находилась «изба» – то есть горница, где народ обедал, ужинал и спал; верх занимали хозяева и имели там комнаты для приезжающих знакомых иногородних купцов. «Изба» была просторная, с нарами в два этажа по стенам, печь огромная, «и все это было, конечно, порядочно грязновато, с тараканами, клопами и прочими прелестями в этом роде», – пишет Богатырев. Прибавим к этому, что форточек вообще не знали, так что о воздухе в закупоренных, жарко натопленных помещениях лучше и не думать! Однако не будем судить своих предков, прилагая к ним нынешние мерки: вспомним, что на Руси искони завелся обычай париться еженедельно в бане и менять нательное белье, тогда как в средневековой Европе люди никогда не мылись, и даже на рубеже XVIII века мерзость и вонь в королевском дворце в Версале, как и неопрятное обличье придворных «короля-солнца», да и самого венценосца, вызывали отвращение членов свиты Петра, затосковавших за рубежом по своим полкам с веником и в общем-то опрятном домашнем обиходе.
В горнице для приезжих стоял под образами стол, за который одновременно садилось до двадцати человек. Обычный обед на постоялом дворе составлялся из солонины с хреном и квасом, после которой ели щи или похлебку с говядиной; потом следовали жареный картофель, гречневая каша с маслом, за ней пшенная с медом, тем обед и заканчивался. Подавалось все, как водится, в деревянных мисках и блюдах, вилок не полагалось, обходились одними деревянными ложками, на отдельные тарелки еду не раскладывали. Примерно так же и то же ели в хозяйских горницах, разве добавлялись там вышитые ручники да употреблялась наравне с деревянной фаянсовая посуда и шумели тут в положенный час самовары…
К Святкам и на Масленую с улиц убирали выставленные на продажу сани и повозки, теснее к домам ставились возы с кладью: по 1-й Рогожской и по Вороньей улицам шло катанье, причем съезжались сюда, в Рогожскую, со всей Москвы. И конечно, здесь высматривали невест и женихов; пронырливые свахи не теряли времени, облаживая условия будущих свадеб, приурочиваемых по обычаю к красной горке. Свах с почетом усаживали за столы, где тятеньки и маменьки чинно сидели, потягивая мадерцу, в то время как молодежь усердно отплясывала «кадрель под чижика».
Разумеется, в Ямской слободе – жители поголовно лошадники, и добрый конь у них – предмет постоянных забот и интересов. Катанья были лишним поводом, чтобы полюбоваться выездом соседа, щегольнуть своим, потолковать о статях и ходе гривастых красавцев, а то и сторговать полюбившегося коренника или приплясывающую, просящую ходу пристяжную. Впрочем, пристрастие к лошадям не было уделом одних рогожан: в прошлом в Москве конские состязания – самое популярное зрелище. На них стекались многотысячные толпы, и толки о них, имена победителей надолго занимали воображение москвичей.
Особенную славу стяжали ристалища на льду Москвы-реки, между Москворецким и Большим Каменным мостами. Тот же П.И. Богатырев оставил красочное описание этих состязаний:
«Русский человек любит тройку как что-то широкое, разгульное, удалое, что захватывает как вихрем, жжет душу огнем молодечества. Есть что-то азартное в русской тройке, что-то опьяняющее, – кажется, оторвался бы от земли и унесся за облака… Какой потрясающий крик вырывался из ста тысяч грудей, когда лихая тройка, стройно несущаяся, птицей быстролетной «подходила» первая к «столбу»! Взрыв крика сопровождался оглушительными аплодисментами. Это была какая-то буря народного восторга».
Этот же мемуарист рассказал о некоем крестьянине Лаптеве из Саратовской губернии, приезжавшем в Москву с товаром, – он занимался извозом и останавливался в Рогожской. То был невзрачный мужичонка в лаптях, и сбруя на его лошадях была чуть ли не мочальная, но несколько лет подряд он выигрывал бег, оставляя позади прославленных московских конников на тысячных тройках в серебряной наборной сбруе и с ковровыми санями. «В его тройке, – пишет Богатырев, – словно выразилась вся мощь всего русского народа. Даже сейчас, говоря об этой тройке, я не могу удержаться от восторга, а это было сорок лет назад».
Однако тройка, будучи исконно русской запряжкой, не принадлежит седой старине: она вошла в обиход и сделалась едва ли не национальным символом не ранее XVIII века. В XVII веке езда была в одну лошадь, а если в несколько, то «гусем» – несомненно, из-за узости тогдашних дорог, еле наезженных в один след. Ямщик садился в ногах у седока, а проводник верхом на выносной лошади. Пристяжные, впрягавшиеся в постромки по сторонам коренника, шедшего в оглоблях и под дугой, сделались возможными, когда между главными городами пролегли мощеные государевы дороги и учредилась знаменитая российская почтовая служба, оставившая такой глубокий и нестираемый след в отечественной литературе.
В дорогу жизни снаряжая
Своих сынов, безумцев нас,
Снов золотых судьба благая
Дает известный нам запас.
Нас быстро годы почтовые
С корчмы довозят до корчмы,
И снами теми роковыми
Прогоны жизни платим мы.
Эти стихи Боратынского переносят нас во времена подорожных, станционных смотрителей, отражают эпоху, когда любое – близкое и дальнее – передвижение вершилось с помощью лошадей. С развитием железной дороги ямщицкая езда постепенно упразднялась, однако на проселках и мощеных дорогах в стороне от крупных городов знаменитый валдайский колокольчик можно было не так уж редко услышать еще в начале нынешнего века. И пишущему эти строки на всю жизнь ярким и гремучим видением запомнилась впряженная в легкую пролетку тройка, в звоне бубенцов и поддужного колокольчика подкатывающая к крыльцу деревенского дома. Тремя взмыленными, потемневшими от пота лошадьми с гривами до колен и распущенными пышными хвостами повелевал могущественный полубог, ямщик Герасим, привезший с железнодорожной станции гостя. Подпоясанный красным кушаком кафтан, круглая шапочка с павлиньим пером, висящий на запястье тонкий ременный кнут, бронзовое лицо с отвисшими, выгоревшими на солнце соломенными усами и яркие светло-голубые глаза ямщика памятны мне и спустя семь десятилетий…
