Более того, отец предложил ввести меня в свою семейную книгу в качестве приемного сына. Признаться, меня это предложение очень растрогало, однако же, будучи человеком застенчивым и одновременно мнительным, я позволил себе грубо пренебречь страстным желанием отца, заявил, что не придаю значения всяким формальностям вроде семейной книги, что нас связывают сердечные узы, что я и так всегда буду ему преданным сыном… Дурость, конечно. Отец не стал принимать мой отказ близко к сердцу, поняв, что это очередное проявление душевной ущербности ребенка, брошенного родителями, и всегда вел себя так, как и должно вести себя настоящему отцу.
Узнав о том, что я влюбился и был отвергнут, он, несмотря на чрезвычайно тяжелое экономическое положение, которое сложилось в стране после Большого землетрясения, предложил мне поехать на стажировку за границу. Одновременно он женил меня на дочери своего старого друга, с которой вскоре мы и уехали в Европу, причем стараниями отца расходы на мою стажировку были поделены пополам между двумя семьями. Однако сознание собственной ущербности долго не оставляло меня, из-за него я и сам тайно страдал, и мучил окружающих.
Теперь я расскажу о том, как мне удалось преодолеть это сознание и ощутить себя нормальным человеком, мне стыдно писать об этом, но я хочу хоть таким образом выразить свою признательность названому отцу и попросить у него прощения, к тому же мне хочется поблагодарить Бога-Родителя за все, что Он для меня сделал.
В «Улыбке Бога» я уже писал о том, что в июне 1951 года был делегирован от Японии на открывшийся в Лозанне Всемирный конгресс ПЕН-клубов, куда и отправился вместе с Тацудзо Исикавой и Симпэем Икэдзимой из журнала «Бунгэйсюндзю», что самолет, на котором мы летели, попал в аварийную ситуацию над Аравийской пустыней, а четырьмя днями позже мы вылетели из Тель-Авива на английском самолете и в тот же день поздно вечером приземлились в Лондоне.
Когда мы вылетали из Токио, с нами вместе совершенно случайно оказался член Японской академии искусств Мантаро Кубота, летевший в Швецию на заседание Всемирного театрального общества. Он был в полной растерянности, ибо заседание должно было открыться два дня назад.
В Лондоне мы оказались накануне заключения мирного договора, с японцами там обращались как со смертельными врагами, кое-кто из летевших с нами англичан сомневался, удастся ли нам вообще устроиться в гостинице, и в самом деле уже на таможне нас как представителей враждебного государства досматривали особенно придирчиво, и только когда настала очередь последнего из нас, а им был Мантаро Кубота, таможенник, взглянув на свисающий с его шеи картонный плакатик, улыбнулся и пропустил его сразу же, ничего не проверяя. Видя наше удивление, сэнсэй гордо показал нам висящую у него на груди картонку.
На ней было написано по-английски: «Мой отец, Мантаро Кубота, член Японской академии искусств, ратует за развитие культуры во всем мире. Несмотря на преклонные годы, он летит в Швецию для участия в заседании Всемирного театрального общества. Отец совсем не понимает по-английски, поэтому заранее прошу у вас прощения за доставленное беспокойство. Сын, профессор университета О., И.».
Мы только молча переглянулись.
Мы были уже готовы заночевать в лондонском аэропорту, но, пройдя таможню, увидели юношу-японца. Это был К., ученик Куботы-сэнсэя, стажер от NHK
[38]
в лондонской радиовещательной компании. Он проводил нас в заранее забронированную гостиницу и, объяснив, что нам предоставили номера исключительно по ходатайству лондонской радиовещательной компании, просил примириться с тем, что они очень тесные и неудобные. Супруги Исикава получили отдельный номер, нас же, троих мужчин, поселили вместе. Было уже около одиннадцати, и К. сразу же удалился, сказав, что зайдет за Куботой завтра в шесть часов утра. Мы едва держались на ногах от усталости, а поскольку при номере не была даже данной, то сразу же улеглись на три стоявшие в ряд кровати. Я оказался посередине, правую кровать занял сэнсэй, левую — Икэдзима.
Мне никак не удавалось заснуть, очевидно, заметив это, сэнсэй окликнул меня:
— Простите, я никак не могу закрыть сумку…
Я поднялся с постели и увидел, что он в темном углу рядом с кроватью возится с большой кожаной сумкой, пытаясь утрамбовать сложенные в нее вещи. Я раскрыл сумку, переложил вещи поаккуратнее, и сумка легко закрылась. Смущенно пробормотав:
— Чтобы завтра утром не задерживать… — сэнсэй повесил на спинку кровати пиджак и брюки и прямо в белой сорочке нырнул под одеяло.
Я снова лег, но тут же вспомнил о своем отце из Адзабу, и сон окончательно покинул меня. Ведь отец в последний раз ездил в Европу примерно в том же возрасте, что и Кубота, наверное, он испытывал те же неудобства. Как я ни старался заснуть, в голове теснились мысли одна нелепее другой, и сон не шел ко мне. Передо мной постепенно — словно разворачивался свиток — всплывали события тех лет, когда отец порвал со мной отношения…
Эпизод первый. Я возвращаюсь со стажировки из Франции, и отец сам приезжает из Токио в Нумадзу, чтобы забрать меня, больного туберкулезом — болезнью, из-за которой все меня избегают, к себе, в Адзабу. Я поселяюсь в комнате, где до этого провел несколько лет, и наконец-то обретаю душевный покой, искренне радуясь тому, что смог благополучно добраться до Японии. Несколько дней я живу там, окруженный любовью и заботами отца и матери, и постепенно начинаю замечать, что в их отношениях что-то изменилось. Видя мое удивление, матушка, улыбаясь, признается:
— Узнав, что ты болен, отец вернулся ко мне, и я наконец обрела покой… Он расстался с той женщиной, обеспечив ее, разумеется. Все это время мы вдвоем молились о твоем выздоровлении…
Эпизод второй. Спустя полмесяца я по настоянию отца иду с благодарственным визитом к своему благодетелю Тадаацу Исигуро, начальнику департамента в министерстве сельского хозяйства. Тот, озабоченный моим будущим, — ведь вернуться на прежнее место в министерстве я не могу, поскольку кабинет Хамагути проводит политику сокращения штатов, — предлагает мне со следующего года начать читать курс лекций по теории денежного обращения в Университете Тюо. Вернувшись домой, я сообщаю об этом отцу.
— Ну, спешить нечего, — говорит он, — но это предложение тоже можно принять во внимание как один из вариантов. А ты-то сам что думаешь по этому поводу?
Вспомнив, что мне удалось благополучно вернуться в Японию благодаря помощи великого Бога, о котором мне с таким жаром говорил Жак и которому я поклялся стать писателем, я, недолго думая, говорю:
— Может быть, мне стать писателем?
— Как это писателем? — сердится отец. — Что за глупые шутки! Мы столько пережили, так волновались за тебя, пока ты наконец не вернулся живым, а ты…
Он впервые в жизни говорил со мной так резко. Я не нашелся, что ответить. Через несколько дней меня посетил ректор Университета Тюо и, расточая мне любезности, сказал, что в будущем видит меня профессором экономического факультета, а для начала предложил начиная с апреля следующего года раз в неделю читать лекции по теории денежного обращения, обещав, что из остальных предметов я смогу сам выбрать то, что мне по душе. Подробно рассказав о положении дел на экономическом факультете, он обрисовал финансовые возможности университета и заявил, что там меня ждет блестящее будущее.
