Когда мы вышли на дорогу, идущую через поля, Сугияма-сэнсэй тихонько, так, чтобы не слышали другие, сказал:
— Я уже говорил, что тебе надо обязательно поступать в среднюю школу. Повторяю это еще раз. Тогда перед тобой, как и передо мной теперь, откроется дорога в один из токийских университетов. Масуда-сэнсэй говорил мне, что его старший сын прилежно учился в Токио и этим летом успешно сдал государственные экзамены. Теперь он сможет стать государственным служащим и работать на благо родины. Разумеется, Масуда-сэнсэй очень этому рад. Он сказал, что ты должен брать пример именно с таких людей…
Слушая его, я молча кивал в ответ.
К третьему уроку мы вернулись в школу. С того дня у меня завязались дружеские отношения с этими четырьмя одноклассниками. Особенно я сблизился с Сэйдзи Камбэ, сыном нашего школьного врача, полковника пехотных войск, он часто давал мне читать книги из своей библиотеки. Обычно я брал у него книжку утром, читал на переменах, а после занятий возвращал. Однажды он дал мне детский журнал. Такой журнал я держал в руках впервые, все мне было в новинку, жадно — кто бы мог подумать, что бывают такие интересные вещи, — я читал страницу за страницей, ничего не пропуская. Я не успел прочесть весь журнал до конца занятий, но Камбэ разрешил взять его с собой. Обрадовавшись, я сунул журнал в свой узелок вместе с учебниками и пошел домой.
Однако дед запрещал мне дома даже открывать книгу. Я и учебники никогда не вытаскивал, боялся. Но тут не утерпел, уж очень мне хотелось прочесть этот журнал. В тот день была моя очередь топить баню. Круглая бадья, в которой мы мылись, помещалась за домом рядом с кладовкой, дед появлялся там только когда купался, а в остальные часы почти никогда туда не заглядывал. Сообразив это, я взял с собой журнал и, присматривая за огнем в топке, стал читать. И так увлекся, что забыл обо всем на свете. Вода в бадье давно закипела, а я все сидел на корточках перед топкой и делал вид, будто продолжаю топить.
И вдруг прямо у меня над головой грянул громовой голос деда:
— Это еще что такое? Нашел где читать!
Дед вырвал журнал у меня из рук и швырнул его в топку.
— Но он ведь не мой! — Плача, я попытался выхватить журнал из огня, но поздно — пламя уже охватило его целиком.
— Я выбью из тебя дурь! — закричал дед, размахивая коромыслом и надвигаясь на меня. — В море от тебя никакого толку, только все хнычешь да валяешься целыми днями. Ну погоди, ты у меня станешь настоящим рыбаком!
Он так рассвирепел, что я испугался, выскочил из дома и бросился к реке. Нырнул в бамбуковые заросли, потом выбежал на идущую вдоль берега мощенную каменными плитами дорогу и помчался по ней. Одна из плит на несколько метров вдавалась в реку. Здесь он меня не догонит, подумал я и сжался в комок у самой воды. Мне казалось, что я просто не смогу жить теперь, после того как дед сжег ценный журнал, принадлежавший моему близкому другу. Под каменной плитой бурлила, завиваясь в воронки, вода.
Перед моими глазами возникло лицо моего одноклассника, который в том же году холодным февральским днем покончил с собой, бросившись в реку именно здесь. Весь класс долго не мог успокоиться, обсуждая, почему он это сделал: то ли хотел помочь таким образом своей бедной многодетной семье — как-никак одним ртом меньше, — то ли не нашел другого способа выполнить сыновний долг, о котором так много говорили нам на уроках этики, и тем порадовать отца… А теперь я оказался на той же самой плите.
Родители меня бросили, а для деда я только обуза, нахлебник. Быть рыбаком я не хочу. Поступить в среднюю школу мне не удастся, несмотря на советы учителей. И дед, и все остальные будут только рады, если я брошусь в реку… И, собравшись с духом, я прыгнул в бурлящую воду.
В тот же миг раздался громкий голос:
— Стой! — и кто-то удержал меня, схватив сзади за одежду. Я еще раз попытался прыгнуть, но снова услышал крик:
— Стой! — на этот раз он звучал прямо передо мной.
Это кричала Фудзи — ее ярко-красная вершина смотрела на меня из-за деревни Дзямацу на противоположном берегу реки. «Дурак, ну умрешь ты, и что? Надо уметь хотеть, и тогда Бог поможет тебе…» Я сжался в комок на каменной плите и зарыдал, уткнувшись в нее носом.
Теперь мне девяносто лет и от госпожи Родительницы я знаю, что это Бог-Родитель спас меня тогда, схватив за шиворот, но в тот момент я этого не знал, думал, что просто смалодушничал, так и не решившись броситься в реку, и плакал от стыда, терзавшего мое детское сердце. Не помню, сколько времени я тогда проплакал. Слезы как-то незаметно иссякли, на душе стало легко, и я поднялся на ноги.
На противоположной стороне реки над красивой рощей у деревни Дзямацу алела вершина Фудзи — она как будто улыбалась мне. «Да, прав был дядя, Фудзи — и вправду наш Учитель», — подумал я и навострил слух.
— Вот видишь, как хорошо, что ты жив! — послышался голос Фудзи. — А что тебе говорил Масуда-сэнсэй? Вспомни-ка о Сугияме-сэнсэе…
Тут по небу с запада на север стала разливаться алая краска, скоро все оно, вплоть до реки Каногавы, окрасилось алым. Мне, ребенку, показалось, что Фудзи таким образом подбадривает меня, я совсем развеселился и двинулся по каменной дороге в обратный путь. Дойдя до того места, где обычно стояла на причале лодка дяди, я увидел и его самого, идущего мне навстречу.
— Мы беспокоились. Дед больше не сердится, пойдем домой ужинать, — сказал он.
Придя на следующий день в школу, я сразу же пошел в учительскую и рассказал Масуде-сэнсэю о том, что случилось с журналом Камбэ.
— Не волнуйся, — сказал он и после первого урока подозвал к себе нас с Камбэ.
— Камбэ, — сказал он, — Сэридзава вчера читал твой журнал на берегу реки и по неосторожности уронил его в реку. Я куплю тебе такой же журнал, прости его.
— Не нужен мне этот журнал, — ответил Камбэ, — это ведь старый номер. Я сейчас читаю новый, а когда закончу, могу дать его Сэридзаве.
— Сэридзава, смотри больше у реки не читай!
— Слушаюсь…
Я едва не плакал от радости.
Такова история моего неудавшегося самоубийства. С того дня я стал каждый день здороваться с Фудзи. Иногда она бывала белой, иногда — черной, иногда — окутанной облаками, иногда — красной. Ноу нее всегда находилось для меня несколько ласковых, ободряющих слов.
В те времена, то есть в эпоху Мэйдзи, и в деревнях, и в рыбацких поселках жили в основном нищие многодетные семьи, в некоторых было больше десяти детей. Выжить было трудно и бездетным супругам, поэтому дети считались обузой, нахлебниками. Еще в начальной школе я не раз слышал от своих друзей разговоры о том, что когда кто-то из детей в их семье заболевал, его никогда не показывали врачу. Даже когда у малыша поднималась температура или начинался кровавый понос, его просто укладывали в постель и оставляли на произвол судьбы, ничего не давая есть, мол, пусть прочистится желудок. Через три-четыре дня ребенок умирал. Многие родители радовались, что сумели избавиться от лишнего рта. Никто не задумывался о том, что человеческую жизнь надо ценить, дорожить ею. Может быть, именно поэтому и дети с такой легкостью бросались в бурлящий поток?
