Теперь, с высоты своих лет, я часто думаю о том, каким, в сущности, забывчивым, неблагодарным, скверным человеком я был.
Буквально накануне возвращения Фумико со стажировки я был приглашен в Советский Союз и, поскольку советское правительство оплатило мне обратный билет через Францию, смог заехать в Париж. Неделей раньше по случаю скорого отъезда Фумико мой старинный друг Андре Шамсон и его жена организовали памятный концерт, на котором Фумико пела, а Рэйко играла на рояле. Этот концерт с большим успехом прошел в одном из самых престижных столичных залов. Когда я приехал в Париж, мои друзья, не говоря уже о самих дочерях, только о нем и говорили.
Фумико, заранее наметив, чем она будет заниматься по возвращении на родину, поступила в Сорбонну на отделение вокала и закончила его с отличием. Однако, собираясь преподавать пение, она одновременно планировала и концертную деятельность, а поскольку ей лучше всего удавались песни и сольные партии в ораториях, она решила специализироваться именно в этом и некоторое время провела в Италии и Германии.
Ей повезло: вернувшись в Японию, она тут же получила место в консерватории, где должна была читать лекции три раза в неделю, что очень ее устраивало, ибо у нее оставалось достаточно времени, чтобы совершенствоваться самой.
Рэйко, когда я, возвращаясь из Советского Союза, заехал в Париж, квартировала в доме одной адмиральской вдовы, которая тут же предложила мне занять соседнюю комнату, чтобы я мог некоторое время пожить рядом с дочерью. Вдова жила в двухэтажном особняке с большим садом в прекрасном районе всего в пяти домах от последнего жилища философа Бергсона
[50]
. Дочь радовалась, что в любое время без всяких нареканий может играть на рояле в большой комнате на втором этаже. Мне предоставили небольшую комнату по соседству, завтракали мы по-домашнему вместе со всей семьей в восемь часов утра. Обед дочь готовила сама, а ужинать мы ходили куда-нибудь в город. Я прожил тогда рядом с дочерью около месяца и всегда вспоминаю это время с большим удовольствием.
Именно тогда я узнал совершенно неожиданную для себя вещь. Рэйко всегда была очень доброй девочкой, но в Японии ее никто не считал красивой. А вот французам она почему-то казалась прекрасной феей. Дочь рассказала мне, что два года назад один очень известный французский кинорежиссер умолял ее сняться в своем фильме в главной женской роли, но она отказалась, ибо была сосредоточена на музыке. Он и потом по крайней мере раз в год неизменно возвращался к этому разговору, причем некоторые мои друзья считали, что сниматься в кино для нее куда более подходящее занятие, чем музыка. Кроме того, у Рэйко возникли покровители в высшем обществе. К примеру, жена старого генерала сухопутных войск. Эта дама и меня как-то пригласила на чашку чая, и я провел вечер в ее доме не без пользы для себя. Или госпожа Б., весьма известная в высшем свете особа. Она была патронессой Чикколини
[51]
, о котором все тогда говорили как о гениальном пианисте, и велела ему, хотя он никогда не брал учеников, руководить занятиями моей дочери, при этом сказала нам, что о вознаграждении мы можем не беспокоиться. Однажды, проводив к нему дочь, я присутствовал на уроке, после которого минут тридцать беседовал с Чикколини на разные темы и остался от него в восторге: юный гений был сведущ не только в музыке, что естественно, он оказался широко образованным, высококультурным человеком. Еще одной покровительницей дочери была госпожа Р., жена одного из крупнейших французских финансистов. Она имела неподалеку от Парижа виллу, правильнее даже сказать — замок, и Рэйко часто гостила там. В парке, разбитом вокруг виллы, было что-то вроде маленького театра, в конце недели там устраивались представления для гостей виллы, для чего из Парижа приглашались небольшие театральные труппы или отдельные исполнители.
Однако Рэйко претила роскошь, она была очень скромна и даже одежду покупала не в Париже, а обходилась теми вещами, которые ей присылали из Японии. Я не понимал, что может пленять французов в такой провинциалке, но ее любили все — и однокурсники, и мои друзья, наверное, их привлекало ее доброе сердце. Однажды, когда мы возвращались с экскурсии в дом-музей философа Бергсона, который по определенным дням был открыт для посетителей, дочь задумчиво сказала:
— Я приехала во Францию, едва закончив лицей, и ничего не знаю о Японии. Вот освоюсь во Франции, потом вернусь в Японию и стану изучать ее, мне кажется, что только после этого я смогу, приехав сюда снова, по-настоящему начать жить музыкой.
Тогда мысли мои были заняты другим, и я не придал особого значения ее словам. Взволновало же меня вот что: в годы учения в Сорбонне я дружил с Луи Рено, родственником Бергсона, и однажды он пригласил меня сходить вместе с ним к философу, который в те времена был всеобщим кумиром. Когда мы пришли, нас провели в тихий кабинет на втором этаже, Великий Учитель стал неторопливо беседовать с нами о разных разностях, и я восхищенно внимал ему. Вдруг в комнату вошла девушка лет двадцати, она держала большой лист бумаги, очевидно какой-то рисунок. Молча пожав руку Луи, она показала учителю рисунок и издала какой-то странный звук, будто возникший откуда-то из ее макушки. Я едва не подпрыгнул от удивления. Глядя на рисунок, учитель неторопливо сделал несколько замечаний, потом похвалил: «Молодец, сегодня уже гораздо лучше». Девушка, улыбнувшись, вышла.
Учитель тут же объяснил мне, в чем дело. Девушка — его единственная дочь, она немая, потому-то он и предложил ей заниматься живописью. По его словам, общение с дочерью очень многому его научило. Он понял, что и говорить и писать надо так, как если бы его слушатели и читатели были немые… «В результате мои самые мудреные философские размышления становятся доступными многим, и за это я очень благодарен своей дочери», — сказал учитель в заключение.
Этот рассказ потряс меня, тогда совсем еще юношу. И вот тридцать семь лет спустя я вместе с дочерью снова прихожу в этот дом — и что же? Та самая прекрасная двадцатилетняя девушка, теперь уже пожилая дама, ведет по комнатам группу посетителей и дает разъяснения, медленно и раздельно произнося французские фразы! Все, что она говорила, было вполне понятно, хотя голос ее и звучал странно, будто шел откуда-то из макушки. В кабинете за прошедшие годы абсолютно ничего не изменилось. Все было таким же, как тогда, начиная от ручки и чернильницы и кончая маленькой мраморной статуэткой, прижимающей разложенные на столе рукописи… Сердце мое невольно сжалось, и я попробовал заговорить с женщиной:
— Около сорока лет тому назад я дважды бывал в этом кабинете со своим другом Луи Рено, и ваш отец рассказывал нам о том, что есть человеческая жизнь.
Вглядевшись в мое лицо, женщина сказала:
— Я помню вас. Вы ведь тот серьезный студент из Японии. Отец много говорил о вас… Да, бедный Луи, он погиб на войне…
И тут же продолжила вести экскурсию.
