Дети из детских садов (по сравнению со старшими детьми) не знают равнодушия, поражает ничтожное количество нулей. Они чувствуют, а не знают; охотно занимают неизвестную им эмоциональную позицию.
«Его – откуда я знаю… Не знаю, что дать… Немножко люблю, немножко не люблю… Пускай уж будет, что люблю… Ему я ничего не даю».
Ставлю нуль или плюс со знаком вопроса.
Реже всего случается:
– Я всех люблю.
Но и тут после ряда плюсов внезапная длинная пауза – и минус. Существуют мимолетные положения звезд, содействующие приязни (закон инерции чувств). На всех уровнях эмоциональной жизни случаются моменты суровых и мягких оценок. Важная и трудная область изучения!
Плюсы преобладают, мизантропов меньше, чем филантропов. Неприязнь бывает реакцией раздражения в тесноте и давке и в неприятных принудительных ситуациях (еда, соседство по шезлонгу, хождение парами). Раздражение против чужаков – новичков, не приладившихся еще к коллективу. Прощение или примирение назревает медленно; быстрее бросаются в глаза крикливые недостатки, достоинства раскрываются постепенно.
Любимцы – это уравновешенные, солидные и доброжелательные; дети ценят инициативу интеллекта, но им претит высокомерие и тщеславие. Не любят наглых, скандальных, обидчивых, склочных.
Многочисленны ошибки моих чересчур поспешных удивлений, многочисленны недоразумения, и сначала часты неожиданности – высокомерное пожатие плечами – подсознательная позиция: «Маленькие не знают, а я знаю».
А, однако, они правы, даже в самых запутанных случаях всегда правда на их стороне, не на моей. Потому что «знать чью-либо жизнь – это не значит жить этой жизнью».
– Я уже его (ее) теперь немножко люблю, потому что не так сильно фасонит.
– Поставить кружочек (нуль)?
Затаив дыхание, жду приговора.
– Ставьте крестик (плюс)!
Я поступал неправильно, недооценивая ответы редкие, исключительных детей; быть может, именно мир чувства дает право на обобщения? Быть может, различия не в качестве, а в интенсивности и в осознании?
Говорю девочке, всеми нелюбимой за жалобы, нытье, капризы, недружной и обидчивой:
– А знаешь: у тебя уже больше крестиков.
Порывисто прижалась – взгляд вдаль или вглубь – две тихие слезы. Незабываемая картина.
Упрек, с которым я чаще всего встречался:
– Не слишком ли это неприятно детям нелюбимым?
Они познают себя и жизнь.
– Ты любишь Целинку?
– Но ведь это я Целинка.
– Ну да: ты себя любишь?
Всполошилась, смутилась – кокетливо улыбнулась – задумчиво, полупротестуя, или решительно:
– Люблю… Не люблю.
– Почему?
«Потому что я добрый (недобрый)… Послушный… Потому что бездельник…»
Если б можно было иллюстрировать кинопленкой, отснять жесты, взгляды, улыбки… Если б граммофонная пластинка передавала оттенок тона, акцента, паузы…
«Ну… люблю… Очень люблю… О-о-о-чень люблю… Люблю-ю-ю… Обожаю!»
Число – это сила; оно мертво и равнодушно, но, вовлеченное в изучение воздушного мира чувств, может принести радостный ответ:
«Человек хочет любить, ему неприятны антипатия и гнев. Чтобы посеять несогласие и ненависть, нужно действовать методически, оказывать сильный нажим. Наперекор неблагоприятным условиям легко всходит на целине заслуженное чувство приязни или пленительное прощение».
Каста авторитетов
Есть в воспитательном деле узкая каста авторитетов. Книга: толстый том, лучше – два тома; ученое звание автора: директор, доктор, профессор. Немногочисленные избранники. Кроме того, огромная масса рядовых служащих – плебеи практической работы. Верхи и низы; между ними – пропасть. Здесь – цели, направления, лозунги, обобщения, там – кропотливый труд в вечной спешке. Гражданское, нравственное, религиозное воспитание; задачи и долг воспитателя; а рядом – живые люди, выбиваясь из сил, выполняют на свой страх и риск бесконечную, ответственную и сложную работу, которая не делается по шаблону. Труд, усилия, старания, хлопоты! И прежде всего бдительность. «Хорошо прожить день труднее, чем написать книгу». Целое состоит из деталей. Через выбитое стекло, порванное полотенце, больной зуб, отмороженный палец и ячмень на глазу; запрятанный ключ и стащенную книжку; хлеб, картофель и 50 г жиров; через тысячи слез, жалоб, обид и драк, чащу зла, вин и ошибок надо пробиться и сохранить ясность духа, чтобы успокаивать и смягчать, мирить и прощать, не разучиться улыбаться жизни и человеку.
Есть в юной человеческой жизни помощь и сочувствие, сожаление и тоска; есть и пугливая трепетная радость – наперекор сиротству, заброшенности, пренебрежению, попранию и унижению. Надо заметить – и не дать ей угаснуть – хотя бы искру, если нельзя раздуть пламя.
Что делать, спрашиваю я, чтобы аристократическую теорию сбратать с демократической воспитательной практикой, и как сделать первый шаг к сближению? Вы сегодня исключительно в кругу печатного слова – в библиотеке и в кабинете, мы – среди детей. В этом наше преимущество. Согласен, мы духовно опустились, обеднели, а может, и огрубели (ох, бывают редкие, исключительные минуты высоких чувств, светлого вдохновения, священного трепета – редкие и исключительные) – но нам лучше знать, не как вообще и везде, а как сегодня в нашей столовой, спальне, во дворе и в уборной. Как и что, если Юзек Франеку или Юзек да заодно с Франеком против правил внутреннего распорядка. Полное, братец мой, фиаско! Вижу, как ты смываешься с кипой бумаг под мышкой, и злой смех меня разбирает…
К делу: не скрывать. Сноп лучей. Гласность…
…А что делаем мы?!
Пишите анонимно, приводите доводы, что, по вашему убеждению, вам нельзя по-другому. Ну да: подросток бросился с железным ломом на мастера, хотел стрелять из краденого револьвера, украл штуку полотна и продал, пытался поджечь, неволил к дурному малыша, за неделю двоим поломал кости – одному ключицу, другому руку, насосом надул через прямую кишку кошку, так что кошку разорвало. Как тут быть?!
Признайте, что вы не могли по-другому в ваших условиях или по вашему убеждению. Пусть авторитеты снизойдут до решения практических задач! Надлежит заставлять писать, платить налог со своего опыта! Да будет нарушен покой кабинета ученых! Да взглянут они правде воспитательной работы – ее трудностям и ужасам – в глаза!
Писать – просто, не по-ученому, а стилем конюха, не сглаживать и не смягчать. На это нет времени. Наши истины не могут быть этаким миндальным пирожным, сдобной булочкой, да и пишем мы не для изысканной публики, которая может обидеться, оскорбиться. Наш долг всматриваться во все закутки души, не брезговать гнойными ранами, не отворачиваться стыдливо!
Наша работа еще молода. У нас еще нет гехаймратов
[28]
наши ученые еще терпят нужду, еще самоотверженны и честны. Давайте, покуда не поздно, сопротивляться, чтобы у нас, как на Западе, не сложилась привилегированная, оторванная от практических задач каста авторитетов – с ее наукой для науки!
