Илюшин скорчил гримасу, долженствующую обозначать «я-то не верю этим наветам…».
– И Гришка? – нахмурилась Алевтина.
– С Григорием Борисовичем не успел побеседовать. Решил сначала с вами.
– Это правильно. Гришка пустобрех. Ему верить нельзя ни в чем.
Илюшин мысленно поставил пометку напротив Григория Лобанова: «заслуживающий внимания источник».
Вкрадчиво, исподволь он принялся выспрашивать, где была многоуважаемая Алевтина Андреевна и чему предавалась в промежутке с девяти двадцати до десяти вечера. Грусти? Пьянству? Воспоминаниям?
Выяснилось, что Алевтина на чердаке читала книгу «Естественное лечение кариеса».
В этом месте гладкое течение разговора прервалось. Макар дернулся так, словно лодка, в которой он плыл, проскребла днищем по камням, и переспросил.
– Стоматологи – рвачи! – отрезала Алевтина. – Человек должен следовать своей природе! Зубы способны залечивать себя сами, если дать им такую возможность.
– А аппендикс? – не удержался Илюшин.
– Что аппендикс?
– Сам способен отвалиться?
И был подвергнут пытке десятиминутной лекцией о происхождении аппендицита.
Макар догадывался, что подобные теории могли получить распространение только среди людей с прекрасной генетикой, ни разу не страдавших от зубной боли или мигрени. Слушая Алевтину, он почувствовал, что зубы вот-вот начнут болеть у него. Жена дяди Гриши наводила оскомину. От нее сводило челюсти. Она была занудна, скучна и глупа – сочетание, которое может искупаться лишь выдающимися достоинствами вроде сказочной щедрости или ангельской доброты.
Однако представить Алевтину, раздающую милостыню беднякам, оказалось не проще, чем царя Ирода, вручающего детишкам приглашения на новогоднюю елку.
– Я за естественность! – бушевала разошедшаяся Алевтина. – Женщина должна быть натуральна во всем.
Макар покосился на ее морковные кудри.
– Хна! – объяснила Алевтина. – Природный краситель.
«А брови у вас тоже самостоятельно мигрировали?» – спросил бы Илюшин, если б мог дать волю языку. Две тоненьких карандашных дуги находились на явно не предназначенных для них природой местах.
– Где, вы сказали, читали книжку? – внезапно спросил он.
Алевтина осеклась и перестала вещать о целебных свойствах хны. Взгляд из пронзительного и сосредоточенного стал странно расфокусированным.
– Наверх поднялась…
– Наверх – это на чердак?
Алевтина, не говоря ни слова, кивнула.
«А ведь она мне что-то сказать пытается», – понял Илюшин.
Потому что Алевтина не могла просто бросить фразу о чердаке и замолчать. Она непременно добавила бы, что там пыльно и грязно, или что туда тайком прокрадывается Ритка со своим приятелем, или обругала бы летучих мышей… Словом, как-нибудь выразила бы свое отношение к этому помещению. Алевтина ко всему на свете высказывала отношение. Мир обязан был знать, что она думает, раз уж этим не интересовался никто из ее близких.
В данный момент мир олицетворял Макар Илюшин.
– А на чердаке сколько окон? – попытался припомнить Макар.
– Два, – тотчас отозвалась Алевтина.
И снова красноречивое молчание.
«Два окна… Одно, значит, в сад, а второе на улицу».
– Туда свет проведен?
– Нет. Не успели, только начали комнаты ремонтировать.
– Как же вы читали?
– Я в темноте хорошо вижу. У меня зрение острое.
И словно в подтверждение своих слов Алевтина полоснула Илюшина взглядом.
Макар представил женщину, сидящую на пыльном чердаке с книжкой в руках. Темнеет, она пересаживается ближе к окну… К тому окну, что выходит в сад, допустим. Она терпеть не может свою родню, считает себя лучше них в тысячу раз и в то же время болезненно зависима от их мнения. Женщина то и дело прижимает нос к стеклу: не собираются ли без нее, мерзавцы? Нет ли повода закатить скандал?
И вдруг видит…
– Кого вы увидели? – ровным голосом спросил Илюшин.
И вот тогда тонкие бесцветные губы Алевтины разошлись в довольной улыбке. «Долго же ты соображал, мальчишка! – говорила ее гримаса. – Мог бы и раньше догадаться! Крутись теперь передо мной волчком, пытайся выведать у меня секреты».
– Никого я не видела, – с нескрываемым злорадством уронила Алевтина. – Темно было!
3
– Я все время находился дома. – Петруша с достоинством одернул кургузый пиджачок. – Никуда не выходил. Не понимаю, к чему ваши вопросы.
Из угла что-то утвердительно промычали. Там томился похмельный дядя Гриша. Макар собирался побеседовать с ним отдельно, но Григорий внезапно уперся лбом и отказался уходить из комнаты.
Петруша с благодарностью взглянул на родственника. У Илюшина сложилось впечатление, что муж Сысоевой побаивался разговора.
– Вы, наверное, забыли, – мягко возразил Илюшин. – Вы сначала заглянули на кухню, а потом ушли из дома.
– Поклеп! – воспрял Григорий. – Мы с ним вместе сидели… в покер!
– В покер?
– Играли в покер, – уточнил Гриша. – Слушай, паря, а ты сам-то как насчет картишек? Раскинем, может, то-се?
Он поскреб по волосатой груди, видневшейся в вырезе широкой рубахи. Илюшин обратил внимание, что хотя рожа у Григория опухшая и красная, рубаха на нем свежая. Любопытно было бы узнать, подумал он, сестра ему отгладила одежду или жена. От ответа на этот вопрос многое зависело.
– Покер! – неуверенно обрадовался Петруша. – Играли! Да-да! В дальней комнате, за чуланом.
– Где матрасы, – зачем-то добавил Гриша. – Выкинуть надо бы их, Петь.
– Выкинем! – пообещал приободрившийся Сысоев. – Вот Елизавету похороним и выкинем.
– До кучи, – согласился Макар.
Муж Нины уставился на него круглыми, как у голубя, невыразительными глазами. Наступило молчание: мужчины решали, как отреагировать на реплику Макара и не скрывается ли за ней что-нибудь оскорбительное.
– Зачем же на кучу, – не согласился Петруша. – На куче у нас отбросы всякие. А матрасы на городскую помойку оттащим.
Макар проявил редкостную дотошность и попросил уточнить, правильно ли он понял, что с девяти двадцати до момента, когда все снова вернулись в сад, Григорий Борисович и Петруша не покидали дома.
– Тебе ж русским языком говорят, чудак-человек! – отечески рассмеялся Гриша.
Петруша просто стеснительно кивнул. Макар потрепал шевелюру и щелкнул пальцами, будто вспомнив:
– А супруга ваша утверждает, что слышала ваши голоса во дворе!
– Кто? – испугался Петруша.
