Еще раз благодарю за письмо. Станислав».
* * *
«3 сентября 1977г.
Здравствуйте, Стасик!
Шлю Вам статью «После улыбки»
[51]
, относительно которой Межиров, не читая ее, объявил, что это (по теме самой, мол) – мой «провал», «позор», «проигрыш» (обронение – моего – «имени «), ну, и был скандал; а сам Юра – удручен, удручен и еле сдерживается, но сдерживается, ибо горд…
34 же «рассерженных мужчин», составляющие правление Литфонда, дружно в двухстах (тех) рублях мне отказали
[52]
. Т. е. ни копейки не выдали, не проголосовали. О содержании дебатов мне доложили так: что я – «молодая, здоровая, обеспеченная, конечно, – вот и недавно большую статью опубликовала и вообще постоянно печатаюсь». Под хлебной статьей разумели, наверное, Кузнецова
[53]
…
Я думаю, что даме неловко отрицать, что она – «молодая, здоровая, обеспеченная». И я сказала даже в Литфонде, что просьба была в шутку. (П. ч. Светлана Николаевна огорченно говорила, что вообще-то по просьбе, идущей не лично, а от Союза, не отказывают; ну разве что снизить могли бы: не 200, а 150.)
Вот, Стасик, будете знать, каково мне помогать! «Нелегкая это работа…»)
Сижу я в деревне сейчас (хотя мой бюллетень еще нерасчетливо течет: я опять выйду в этом году из лимита литфондовского – 104 дня). Там очень хорошо. И это – самое лучшее место на свете – чтоб «в злобе напрасной прекрасные локти кусать».
Я написала Вам – в августе – 2 неотправленных письма: 1) о Ваших стихах в «ЛГ»; 2) О нашем старшем товарище – А. П.
[54]
) Я их не отправила, т. к. совсем не выходила, а потом – душой устарела, и они лежат дома.
Когда совсем рассвиреплю – то начну новое сочиненье (к выходу 2-х томника) о Межирове так:
«В субботу после обеда Передонов шел поиграть на биллиарде. Мысли его были тяжелы и печальны, он думал: «Скверно жить среди завистливых и враждебных людей. Но что же делать – не могут же все быть инспекторами!..»
У меня в деревне, на меже там одной, тоже – сейчас – «Тысячелистник цветет…»
[55]
Вообще, все – ничего, ничего; только бы перестать болеть – а то некогда работать.
Я позвоню Вам, когда приеду, – числа 18 – 20-го.
Спасибо Вам.
Ваша Т. Глушкова».
* * *
«Здравствуйте, Стасик!
Я прочла в журнале «Америка» слово; «дислексия». Это такая болезнь, не лучше язвы, означающая всякую там затрудненность речи. «Вот чем я страдаю!» – в очередной раз подумала я, п. ч. речь устная клеится у меня все хуже и хуже… Правда, я знаю еще – про это же – чудную фразу из «Города Глупова», об одном градоначальнике: «При не весьма обширном уме был косноязычен» – и это тоже несколько про меня, хотя я и не градоначальник.
Клоню ж я сейчас к своему дислексическому высказыванью – по телефону – про Ваши стихи в «Литгазете». Я хотела сказать нечто хорошее (как и про 80 процентов книги «В сентябре и в апреле»), а получилось у меня черт знает что. Хотя одна строчка:
Тысячелистник цветет… —
способна неделю уже вертеться в моем туманном сознании, вызывая то состояние созерцанья отрадного, созерцанья воспоминательного и бесконечно длящегося, на которое ушла и уходит у меня, кажется, вся (бездеятельная) жизнь.
Я сказала о «ковре стихотворений»… Это – и хорошо, и «плохо», п.ч. читатель поспешен: он спешит – подобно тому, как не в состоянии он пройти по обочине луга живого внимательно и аккуратно, не лезя задней лапой в цветущую траву, когда есть тропа или дорога. Он, читатель, спешит, и его нельзя баловать больше, «чем одним»: 1) муравьем, 2) шмелем, 3) тысячелистником (и т. д.). Тогда он, быть может, споткнется – и подумает: «А ведь это – шмель!» или: «Ведь это – какой-то цветок…»
А иначе он не может, он разучен смотреть медленными глазами.
Этим и исчерпывается то «плохое «, что есть в слове «ковер». Только этим!
Я и себе часто думаю про «ковры». П. ч. каждая из пяти моих книг (лежащих дома), кажется, – именно «ковер», и я не знаю, как надергать из них нити, чтобы сплести одну, пригодную для издания.
«Ковры» бывают снежные, ледяные, зимние, а бывают – любовные, а бывают – луговые… Но это все равно – ковры, и объединяет их, т. е. придает им «ковровость», некая степень медленности (неуместной), разглядыванья и прислушиванья, которые кажутся праздностью и прозой читателю, привыкшему к драме, рукотворной сюжетности или ораторству…
…Как золотое – ку-ку! —
видно, не может звучать, оно, обиженное, скрылось, – и надобно огромную силу спокойствия – верить, что запах «драмы, миндаля, измены»
[56]
(например), – это запах бакалейщиков духа, а не самобытно высящейся светозарной (или хоть бы и «чернокрылой «) Музы…
Наш «старший товарищ» объявил мне на днях, что у него – Божий дар и что, мол, я это, конечно, в душе понимаю, что он «отмечен Богом».
(Дословно.)
Я сказала, что у него теперь пошли уже чисто передоновские бреды
[57]
.
(Между прочим, я ничуть не шучу: его мания преследованья и величия выражает себя – передо мной, во всяком случае, – именно передоновскими речами, ну, почти совершенно текстуально точно!)
Говорит он только-только-только о СЕБЕ, и чудеса нарастают. И все это – не веселое вранье (хвастовство там разное), а мрачная ненависть.
Меня он обвинил в «зоологическом антисемитизме» (дословно). Аргумент:
– Я годами слежу, что, цитируя Ходасевича, Вы пропускаете, нарочно пропускаете, «таки»: «Привил-таки классическую розу…» – надо говорить! А Вы – назло…
Далее: что я «семимильными шагами обгоняю Палиевского».
– На ковре-самолете! – сказала я (п. ч. молча думала о коврах).
Что бы я ни сказала, приводит его в ненависть. Суворина помяну – скандал. (Что «Капитанская дочка» лучше «Хаджи-Мурата» – антисемитизм! И т. д.)
Логики ни в чем – никакой, п. ч. тут же переходы к возвеличиванью себя. Это неописуемо и непересказываемо, и «диалектика» размышлений и чувств – чисто передоновская».
