Эта кипа черных и белых черновиков, листов не менее трех, третьи сутки лежит, как в чуме, известковой яме.
В моих бетонных стенах бывает очень страшно. В такие поры я не могу читать, а только прислушиваюсь к животной боли.
Тип, в горячности, снова, конечно, оскорбил меня – 12-го.
«Рассказывать больше нет мочи!..»
Он объявил посреднику моему, что все – вымысел (мой), что ЧИСТ передо мной («ни сном, ни духом, ни помыслом») и уверен, что я раскаюсь и извинюсь. Что «в жизни дурного слова НИКОМУ обо мне не сказал, а только создавал рекламу». (К посреднику – пришел первый.)
Что денег не возьмет, ибо: 1) оригинал все равно не имеет цены; 2) не станет отнимать у меня – «последнее», хотя и ожидает моего «взрыва»
[73]
.
Ошибка того, кто в санях: Ганичка не выдерживает свидетелей – и падает в благородный обморок перед камином с 10 тысячами.
Но ведь я боялась, что почта – до Анголы – не поспела бы…
«Взрыв», конечно, не заржавел.
«Последнего» у меня не бывает, а есть лишь бесконечное, – и вчера я сама, без свидетелей, опустила ему в ящик эту литературную сотню. И из ближайшего автомата сказала ему: «Подите возьмите мой долг – в ящике». Эта, одна фраза стоила мне 2 коп. То есть – даром. А конверт перестал белеть в ящике (как сообщили добросовестные наблюдатели) ровно через 10 минут.
(Я очень надеюсь, что это – все, п. ч., кажется, сил остается у меня разве что на малую «перестрелку за холмом». Очень я устала. К тому ж у меня всегда хорошие, дорогие и безобманные бомбы, а он – как скунс – напускает химических газов, так что по земле ползет экзема…
Вообще ж, война – вещь хорошая. Но вот Сережа говорит, что я – только тактик оглушительный, у которого нет средств «нанять стратега». И что только с большой высоты птичьего полета я, возможно, как раз именно стратег. «Но, пока разглядят, убьют».
То есть: нужен передых.
Сотня эта – это как бы такие мои «репарации»… Ну а цель – добиться рано или поздно «от противника – безоговорочной капитуляции», то есть по-русски это так: «Переживи, переживи…».
Из-за наканунных свежайших оскорбительностей (и нового букета вранья) мне пришлось сопроводить сотню словами нежности письменной, к ней прилипшей в конверте, что, без свидетелей, у него нет причин не взять; что за «бесценность» – каждую осень (в этот день), пока живу, буду слать почтовым переводом такую же сотню.
Так оно и будет, уверяю Вас. А если умру раньше него, напишу в завещании, чтоб, когда продадут книги и прочее мое, высылали и дальше посмертную сотню – день в день. Это можно завещать Сереже.
Вы скажете, что – пижонство?
Нет, это – война.
Это – оборона, как ни проигрышна она – со стороны.
Я не могу быть НИЧЕГО должна человеку, посмевшему угрожать мне административными лицами, угрожать лишить меня возможности работать. Ведь зачем мне – в таком случае жить? Да и зачем терпеть вечную низость?
Вы верите, что он «знает наизусть книгу «Метель заходит в город»
[74]
? Я не верю НИКАКИМ «добрым словам» лгуна. Завистника. Шулера. (И т. д.)
Он «любит Ахматову»?
Да он бы куска хлеба ей – живой (тогда) – не подал!
Мне попался журнал «Знамя» за 46-й год. В передовой, редакционной статье – РАЗЪЯСНЕНИИ «Постановления по журналам «Звезда» и «Ленинград», пишется:
«…между тем, замалчиваются такие талантливые советские поэты, как: Александр Межиров…».
Какая свирепая участь – быть жалостно противопоставляемым убиваемому! Отчего же не волочь эту участь – любою ценой, хоть по трупам?
Отчего ж – не знать наизусть Ахматову? Не любить?! Из некрещеных крестится только мелкий бес. (Кажется, уж говорила?)
Стасик, я ничего не прошу.
Я – наоборот – скажу Вам: держитесь!
П. ч. жить – очень больно.
Ваша Т. Глушкова
Киплинга передам Вам вскоре (как отлежусь). Обратите внимание там на рефрен (в романе): «она приобрела заслугу», «он хочет приобрести заслугу» и т. д. – прямота и наивность сведений о добре. (Как жалко, что эта книга всуе принадлежит «благородному и бедному литератору».)
Мне очень грустно. Я делала (т. е. терпела) все, что могла. Но я не могу сделать из него человека или хотя бы «мужчину»! Вот и остается «поэтом, которого… не вырубишь топором».
* * *
«16 октября 1977 г.
Ох, Стасик, до меня, до опилок
[75]
моих, наконец дошло! (Трудно переключиться сразу на земноводную эту Лангусту!
[76]
– после, после соображений, как увязать одну мысль Блока – с забытой «опилкой» одною моей…) Вот теперь – что по сердцебиенью нахлынувшему опознала – дошло…
Вот текст этого когтя, вымазанного смолою, полностью (я в лихорадке, читая по телефону, какие-то скобки не разобрала, опустила); со всеми знаками препинания:
«Дорогая Татьяна,
я понимаю, громоотводы и амортизаторы необходимы. Надо было на ком-то сорвать все, в чем я не виноват. Однако выбрать надо было меня. Правильно выбрали, безошибочно, как многоопытный комиссар собственной безопасности (злом на зло я, действительно, никогда не отвечал и не отвечу). Но я люблю Вас и хотел бы, чтобы Вы заботились о своей безопасности в другом и по-другому.
Это у Вас пройдет.
М. б., Вы еще раньше решите написать мне. Тогда попросите, пожалуйста, Валентину
[77]
передать письмо из рук в руки. Я вернусь в последних числах октября.
Ваш (подпись) 12.Х.77».
Тут – прежняя смесь: трусости и угроз. (И это «приглашение к переписке» – и боязнь, что письмо пропадет или будет кем-то прочитано без него, что ему боязно…)
Вот что такое «многоопытный комиссар собственной безопасности» – видимо:
1) первое мое письмо (к-е Вы читали) есть, конечно, только срывание абстрактной моей ярости; он не принимает его на свой счет и даже, как «великий гуманист» понимает и прощает («Это у Вас пройдет». Он и по телефону, и по-всякому это твердил);
2) «правильно», с «многоопытностью» я «выбрала» громоотвод («безошибочно»), т. к. не раз его оскорбляла (по столь же абстрактным, стихийным причинам), а он ни разу на меня не доносил («злом на зло я, действительно, никогда не отвечал и не отвечу»); я – многоопытна, то есть – в знании его полной безопасности для меня;
