Шкляревский мог бы написать быстрее всех. Во-первых, начало у него уже есть. Причем такое, которое годится на все случаи: «В клуб не придет…»
[84]
Правда, надо будет его попросить непременно употребить выражение: «невольник чести». (П. ч. без этого смерть может оказаться недействительной.) Желательно также, чтобы он изложил все в гекзаметре или близком размере, способном вместить глубь и ширь события.
[В клуб не придет (Александр Македонский), дошедший до Тигра и Ганги, Легкой стопой попирал он Берлин, почку оставил в Двине…» —
и важно закончить тем, что: «Внуки и дети продолжат, толпясь, светлое дело его»…] Я набросала, конечно, самую грубую схему слез.
Так, возможно, лучше сказать: «славное дело» (его), но разве я вправе навязать Шкляревскому меру страданья?
Ах, это все – пошлая шутка, возникшая от отчаянья! П.ч. – вот – кольнула одна опилка: вот что будет (еще): когда (если), когда (уже!) он сделает свою главную гадость мне, – он обвинит в ней Вас; вот чему «учит» еще его письмо, которое читаю я, как Олжас Сулейменов
[85]
. Теперь (ведь) есть два читателя – он и Вы; он скажет, что «как поэт», «как дитя», «как Моцарт» (озабоченный только «вещью славной!»), со всей чистотой – не от мира сего – показал… Вам… Ах, конечно, – «неосторожно»! (Но ведь взятки гладки с того, кто слушает «трансцендентальный гул» – «Коммунисты, вперед!» то есть…) Но Вы (ибо Вы – по «крови» – «Малюта Скуратов!!!») – да, это Вы – «погубили» меня (воспользовавшись его простотой!).
Я держу с Вами пари – на Спасскую башню Кремля (ну, кто – кому – ее – из нас – проиграет), что он – ИМЕННО ТАК мне представит все, когда (если; уже?) дойдет до всего! (Тому залог – это письмо. Я же знаю его гнусный, паскудный коготь! Он написал это все с длинным, протяжным «умом»! Ну, конечно, я тогда постараюсь зарубить его топором, как «вошь» – процентщицу. (Я все-таки решила, что мрамор – жалко.) Но продаются ли теперь топоры? Вместо топоров всюду лежат их двухтомники (со скромными вступит, статьями о «другом великом лирике»
[86]
, которому подобен первый)…
Его придется убить хотя бы потому, что он отнимает очень много времени. Этот паук еще ведь сплетет тьму всяких тенет (если не убить).
Пригрозите ему, пожалуйста, натуральным топором! (Мол, я как пантера… Или еще как-нибудь.) Мол, Вы… Чтобы разгрузить свой рабочий день, т. е. – век…)
Он большой трус. (Вообще.) И трусость его такого рода: авось нарвусь на порядочного человека?!. Чем черт-батюшка не шутит!.. Побьют!.. (П. ч. в детстве ему, небось, говорили: «Шурик, не лги. Шурик, не воруй («пирожное эклер» – «в столовой ИТР»)
[87]
. Ты мальчик хилый – могут побить (эти «ломовики-охотнорядцы»)…». Уверяю Вас, Стасик, именно в этом вся его мораль. В УЖАСЕ перед порядочным человеком… Перед этой возможностью порядочного человека (как ни мала она). Отсюда – и холопская любовь к Ахматовой, и многое другое (чем «подкупает» эта мелкая нежить)!
Ваша Т. Глушкова».
* * *
«23 – 24 октября 1977 г.
Ох, Стасик!
это забава жестокая, между тем…
Пока всех более доволен Юра Смирнов, который меня – все время – к миру подначивал, рассказывая трогательности. П.ч. на их Высших курсах
[88]
происходило ежевторниковое страдание, о котором Тип
[89]
– мне: «Мы ходили после занятий в пустой класс, курили и вздыхали на запретную тему, т. е. я – вздыхал, а он – понимал; а Юра говорит, что были всякие театральные хватания за голову (мол, что я наделал!!!) и речи столь небранные, что даже, вместо того чтоб сказать: «сумасшедшая», – Тип говорил: «неистовая». И Юра подначивал, считая, что (Тип) «уже достаточно наказан».
(Речь текла про меж них даже про то, что ему, мол, стыдно «людям в глаза смотреть», что я, хоть и «неистовая», но – «наверное, права…», ну, и что деньги – лапу его (копытную) «жгут». «Так унизить», мол! Как я – его. «После такой дружбы!» И – «за такую нежность»! Ну, и т. д. и т. д. Курили и вздыхали. Вздыхали и курили.
Я, впрочем, верю Юре, что ему тот меня не ругал. П. ч. Юра этого так заведомо не допускает, что только дурак сиволапый мог бы тут рискнуть. Вроде Савельева, скажем… Ну, и Тип это прекрасно понял, да и знал, что тут надо – «кудри наклонять и плакать», а не поносить…)
А вот в чем жестокость: в пылу радости Тип забыл про эти бессмертные деньги. Опомнясь же, непременно подумает: значит, надо отдать!.. А это – выше его, то есть любви, и дружбы, и нежности превыше. (Юра не верит, а я вот пророчу: вряд ли перейти ему эти деньги…)
Он ведь не знает, что я их ни за что не возьму и скажу: «Это все старое, прошлое, ничего не поминайте мне, а то рассвиреплюсь пуще!».
И вот, Стасик, пока мы смеемся, я уверена, он думает: деньги!!.
Я вспомнила, например, что вчера по телефону, когда я нечаянно помянула, что мне подарили Чаадаева, Тип сказал: «Ничего себе подарок! Да этому подарку цены никакой нет! Целое состояние!» – и была тут та жадная родная интонация…
Я сказала: «Подумаешь!..» – и царапнуло меня это.
Так что вот сейчас Тип муку разную переживает. А еще думает: а не шучу ли я?.. П. ч. голос у меня был веселый и я почти нечаянно насмешничала. Так, он сказал, что похудел и болел, а я: «Да, говорят, Вы плохо выглядите». Он даже и обиделся: «Поэту необязательно хорошо выглядеть», – буркнул. Но я сказала, что знаменитому – очень желательно!
Все это – по-старому печально… П. ч. как переменить воззренье на него???
Мне кажется, за всю жизнь было только – от силы – 2 добрых дня… Так, в июне, кажется, когда напала на меня очень черная и плакучая тоска, Тип, хотя отнюдь виновен во всем не был, приволок (это он позволял себе в ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ случаях) очень фантастической красоты цветы, и было явно видно, что – от жалости, а не из корысти. А также говорил разную утешительность, хотя, видит Бог, я была совершенно виновата в своих печалях, и даже: никто более, как я одна! И он это знал.
Больше, кажется, ни разу он не был похож на человека. А все было: война, война, война («с ливонцами, с поляками, со шведом») – ну, и патологическая привязанность к этой войне! И – периодическая паника: как бы не утратить вполне противника (меня т. е.).
