Волк-Волчище, пожалуйста, постарайтесь!!!
[124]
[А со всякими мелкими вопросами, «замечаниями» может ко мне в б-цу приехать их новый мелкий сотрудник – Новиков некто…]
Тут мне снесли разные книжки Самойлова (и даже вырезки из эстонских газет, п. ч. он теперь также и эстонец!) – незадолго до б-цы – и даже упаковали мне все это сюда… (Минутами мне кажется, что скоро я буду что-нибудь работать. И я даже прошу на всякий случай ключ от к.-н. кабинета – на вечера; мне пока не дают, а гл. врач кричит, что мою машинку вышвырнет с 6-го этажа, – но если не заставить себя что-нибудь делать, то ведь я помру от скуки и грусти.)
Меня перевели в лучшую палату – на двоих которая.
Читаю наконец Вампилова: первые 2 пьесы очень плохи, а дальше – не знаю, как будет.
С переводами, к сожаленью, мне отсрочки не дали – и большинство их пришлось вернуть.
Вот какая убогая жизнь!
Не пишу Вам своих точных координат, п. ч. не знаю, умеете ли Вы навещать таких дохлых эвенков и Мусорных, как я.
Но когда задние лапы мои окрепнут, я позвоню Вам, дорогой Волк,
а пока кланяюсь: Младшему и Гале».
* * *
«12 декабря 1978 г.
Первый, кто посетил меня (помимо Медведя), был, представьте, Лангуста. Вчера. Он узнал про меня каким-то чудом и нюхом, через М. Синельникова (?), и сам тут отыскал. Принес мне показать ваш (с ним) взаимный фотопортрет, снятый на телевидении, на вечере Ир. Абашидзе. Фотография какая-то кошмарная – объяснить не могу, чем! Это он нарочно принес, п. ч. как бы борется (воюет) с Вами, Волк, – в моих больных глазах…
Мне ж он сказал, что я чудесно выгляжу и что у меня не болезнь, а чепуха, видимо.
– То-то Вы прибежали! – сказала я.
Мне было как раз очень больно, но я терпела. Сказал, что придет послезавтра, – и я попросила еды: пусть принесет пользу!
Вот, кстати, что надо еще сказать Донскому Казаку Лавлинскому, когда он развякается насчет объема статьи: помимо всего (невозможности и бессмысленности больших сокращений), слишком изменились обстоятельства вообще.
Ваша Т. Глушкова».
* * *
«19 января 1979 г.
Здравствуйте, Волк-Волчище, Серый Хвостище, Лапа Когтистая, Пасть Зубастая, Глаза Узкие, Вой – Громкий, Шерсть – Зимняя и пр.!
Пишет Вам подданный лесной муравей (труженик).
Который поздравляет Вас с Крещеньем (см. праздничный календарь) и пребывает в верности и печали.
Хочет сказать:
1) что Вы очень ценный в лесу Волк. Например: если б не Вы, то не только М-дь – веселая сладкоежка, но даже и лучший лесной, подданный муравей куда меньше понимали бы все, даже то, что и не прямо касается известных Вам и совершенно лишних (в лесу) зверей;
2) что ждет пряника. П. ч. кнут при нем всегда;
3) что – заслужил. П. ч. лишний зверь Струфиан
[125]
уже совсем разлагается в гробу (дай ему бог здоровья) и скоро пора будет выметать сор из избы в чужие люди…
4) Однако публиковать подданный муравей не будет, п. ч. не так труслив, как болен, и желает еще до смерти растащить по шерстинке еще кого из совершенно лишних…
Еще он говорит:
1) что автор «Сказки Гофмана»
[126]
, Лангуста (которая скрылась), не идет у него из головы. Что этот автор мог скрыться не только потому, что хлопочет насчет енотского лавра для всей Бочкотары и обучает Плисецкую на Сент-Бевы, но – может думать, что Мусорный
[127]
проболтался, и, значит, ему, Лангусте, надо не только сказать, что Мусорный – истеричка и гаденыш, но явиться с новым сюжетом про Волчьи зверства, а свежая «Сказка Гофмана» у Лангусты еще не готова… Муравей ждет и на всякий случай не распечатывает французские духи, хотя ему бывает любопытно понюхать;
2) что Волк должен быть осторожен, т. е. умен, как 1 000 000 000 муравьев. Или – как 2, подданных, муравья.
Еще он думает:
1) если б в его стены входил без троянских стенобитных орудий хотя бы один гвоздь, он повесил бы – для Лангусты – пластиночный конверт с Волчьим портретом. Вот было бы хорошо, думает он.
Еще он думает:
если бы тот заглазный Комментатор был вепс умный, безупречный и полный (и хоть сколько-нибудь похож на муравья), он бы, отвергнув антиенотство, нашел бы другие слова толкования, а не стал бы кидать никакого Волка из огня да в полымя. Он бы пользовался не политическими, а философскими больше словами… Чтоб никоим образом не походить на Гофмана-старшего…
П. ч. вепсовский флаг – флаг осторожный, замазанный всякими пестро-серыми, хоть и легко смывающимися, красками, – и о том знают все труженики-муравьи.
Мало того: умный вепс вообще ходит гулять без флага! Так себе: мол, никакой флаг… Иду себе и гуляю, никого, мол, не трогаю… Серый вепс!..
Еще он считает:
публиковать (произведения) за морем синим есть тщеславие, которое подданный презирает. Сам подданный никогда б не унизился! П. ч. на свете бывает только очень мало произведений всемирно-исторического, можно сказать, значения. Которые, значит, стоит публиковать где угодно.
Все ж прочее – жалкое тщеславье, недостойное муравья!
«А ведь это – письмо!» – скажет Волк.
Нет, – подданный называет это запиской.
Писем он не пишет, п. ч. устал и спешит, – и это он только, чтобы: «роздых дать трудовому уму»!
П. ч. муравьиный день Крещенья в том, что:
подданный работает, лежит, работает, лежит, а чтоб не забыть радость жизни, выпил: капустного и апельсинного соковыжимательного сока. А к ночи выпьет смолы – т.е. облепишного масла.
(Извещение: пряники муравей будет, м. б., принимать в день своего трудового Ангела.)
Секрет:
бывают минутки, так сказать, синкопы, – когда подданный бывает почти гениальный: т. е. как 2 муравья сразу… Но это очень трудно доказать в зимнем лесу!
